Перевёрнутый мир - Лев Самуилович Клейн

попытаться на личном опыте осветить и понять общую проблему: в чем суть механизма, на чем он держится. И наметить пути предотвращения подобных личных катастроф. Для этого, конечно, надо прежде всего показать, что суд был неправедным и что это не судебная ошибка, что состоялась именно расправа. А уж потом, проследив ее механизм во всех его звеньях, определить, где в нем надо приложить усилия, какие винты вывинтить, чтобы его сломать к чертовой матери. Чтобы у нас стало в самом деле правовое государство.

Писать мне обо всем этом неимоверно трудно, потому что статью мне подобрали, так сказать, щекотливого свойства, процесс был закрытым, речь придется вести о вещах сугубо интимных. А рассказывать о них надо ясно, доказательно, и в то же время щадя чувства читателя, уважая его деликатность. Да и себя поберечь: мне ведь седьмой десяток. Но говорить необходимо, потому что это касается не меня одного и не только тех, кто был замешан в моем деле, но по сути — любого гражданина нашей страны. А значит, всех. И это не какое-нибудь далекое прошлое — все произошло недавно. Мою среду эти события потрясли, как землетрясение, хоть и локальное, и развалы его еще не убраны. Силовое поле, вызвавшее его, тоже не исчезло.

Трудности обусловлены еще и тем, что читатель не обязан верить мне на слово, а последний, пусть и наименее суровый приговор по моему делу еще не отменен. Чем, скажем, гарантировано, что я точно изложил свою ночную встречу с двумя соседями? Ну, сама по себе точность ее описания не так уж важна для сути всего повествования. А дальше придется излагать более важные события — чем гарантирована их достоверность? Сослаться на живых свидетелей? Я мог с ними сговориться, подкупить их, устрашить. Но есть тексты приговоров суда, с подписями и печатями. Это надежные документы. Есть протоколы допросов и судебных заседаний. Есть два тома документации моего дела. С разрешения соответствующих инстанций с ними можно ознакомиться. К тому же этой статьей я загоняю себя (но и судейских чинов) в угол: если я перевру цитаты, вырву их из контекста так, что искажу смысл, если неверно перескажу события, то меня можно привлечь к ответу за клевету. А если ход событий изложен мною верно, то значит, это был не праведный суд, а расправа (и приговор подлежит отмене).

2. Забытое письмо. Вскоре после ночной встречи с двумя напуганными соседями я получил письмо. Ко мне обращался именно тот человек, который и дал в руки правоохранительных органов первую “жалобу” на меня — повод для начала дознания и следствия. Автор письма, геолог, бывший секретарь райкома комсомола, признавал в письме, что многим мне обязан. Тем горше ему было сознавать свою, по его же словам, “подлость”: он оклеветал меня и моих друзей, знакомых, возвел на них напраслину. Какую именно, в письме он не указывал. Но оправдывался тем, что был к этому вынужден, запутавшись в своих собственных невзгодах. Точнее, что его вынудили. Невзгоды его были мне мельком известны: один за другим шли следствия и судебные процессы с его участием и позиция его в них менялась: то обвинение падало на него, то он выступал свидетелем. Последний процесс разбирался в том же суде, что и мой, и в то же время. Приговор был объявлен через несколько дней после моего. Но результат был другой — геолог выпутался из невзгод.

Заявление его было мне показано позже. В нем говорилось, что за 13 лет до того я соблазнил автора к гомосексуальным сношениям, о чем теперь, после многих лет в благополучном браке, он вспомнил и просит принять ко мне меры, дабы я не развращал других. Тут же следовал длинный список моих возможных жертв с их точными паспортными данными и адресами. Геолог ничего не утверждал. Он лишь говорил о возможности.

Читая его заявление, я без особого труда убедился в том, что в покаянном письме он не врал: заявление было ему продиктовано. В тексте заявления, написанном его почерком, на каждом шагу попадались специфические выражения: “в его адресе проживает” (в смысле “проживает у него на квартире”), “возбуждение с его стороны”. Так малограмотно составлены подчас милицейские протоколы, но специалист, окончивший Университет и занимавший пост секретаря райкома по идеологии, так выражаться попросту не мог. Зато документы, составленные инспектором милиции Воронкиным — и те, в которых он фиксировал показания геолога, и другие, — пестрят именно этими выражениями: “в его адресе проживают”, “возбуждение с его стороны”. Я могу указать до десятка таких документов.

Откровенно говоря, бывший секретарь у меня особого уважения не вызывает. И все же не будем к нему чрезмерно суровы: каждый совершает те поступки, на которые у него хватает душевных сил. Ведь все же решился экс-секретарь: несмотря на свое загнанное положение, написал покаянное письмо. Более того, в письме он сообщил, что одновременно отправил в органы внутренних дел отказ от своего клеветнического заявления! Многим ведь рисковал — не только партбилетом! Сильное требовалось движение души.

Этого документа (отказа) не оказалось ни в одном из двух томов моего дела. Заявление есть, а отказа от него нет. Но геолог опять не соврал: письменный отказ был! Во-первых, он упоминается в последующих вопросах следователя и ответах геолога (запротоколированных). Во-вторых, после этого отказа за геолога взялись снова, и он, что поделаешь, вернулся к своей обвинительной позиции. Снова стал гневным обличителем поневоле.

Я встретился с ним лицом к лицу на очной ставке. Меня привели под конвоем из тюрьмы, а он пришел сам, с воли. Но мне было жаль его. Лицо его было покрыто пятнами — белыми вперемежку с красными; на лбу выступили капли пота. Что-то мешало ему говорить, и он все время покашливал, отводя взгляд. Повторяю, мне было его жаль, но я все же попросил его глядеть мне прямо в глаза. Тут следователь схватился с места и прервал меня возгласом: “Прошу не воздействовать на психику свидетеля!” — “Зачем же тогда очная ставка? — недоумевал я. — Зачем тут я? Просто повторить обвинение он мог бы и без меня…” Повторил при мне, покашливая и упорно глядя наискось в сторону, затем исчез.

Интересная судьба постигла его покаянное письмо. Я не