Перевёрнутый мир - Лев Самуилович Клейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неизвестного свидетели называли по имени и отчеству: Сергей Алексеевич. “Позвольте, — изумился адвокат. — Откуда вам известны его имя и отчество?” Свидетели отвечали, что ведь он же и вел допросы совместно со следователем, а когда следователя заменили раз и другой, Сергей Алексеевич работал с новыми следователями. Он не подлежал замене, состоял при каждом следователе. Адвокат был в полном недоумении: “Хотя у Самойлова сменилось пять дознавателей и следователей (видимо, туго справлялись с делом), среди них нет никого, кто бы носил такое имя и отчество!” Судья, который был уже не рад, что затеял это разбирательство, умиротворительно заметил: “Вероятно, это был какой-то помощник”. Адвокат возразил: “Но ведь и помощник должен быть записан в протоколе!” Один из свидетелей: “Нет, это следователь ему помогал, а допросы вел как раз Сергей Алексеевич!” А прокурор сказал: “В прокуратуре вообще нет человека с таким именем и отчеством. Мифическая фигура…”
Я молчал. Я все понял. Ведь того улыбчивого молодого человека, который задолго до следствия и суда так интересовался моими сочинениями о рок-музыке и моей персоной вообще, звали Сергей Алексеевич Черногоров. Я упоминал его в главе “Страх”. Вот кто, значит, скрывался за стенкой при моем первом визите к следователю Стрельскому. А сменивший Стрельского следователь Боровой после суда и не скрывал своего сотрудничества с Черногоровым, посмеивался: “Слишком ретив оказался, вот и высветился. Нехорошо!” На суде я не выдал своего знания: боялся, как бы хуже не стало. Но весь эпизод, занявший десятки страниц судебного протокола (т. П, л.20–22, 41, 57–58, 80–81 и др.), я, конечно, указывал в своих защитительных выступлениях, адвокат тоже. Тем не менее в обоих судебных приговорах эпизод обойден, о нем — полное молчание. Как не было его. Может, он мне померещился?
…Когда через полтора года я вышел на волю, мне рассказали, что тотчас после моего первого суда С.А.Черногоров, прикрепленный “компетентными органами” к Ленинградскому университету, был оттуда убран. Ну, свято место пусто не бывает…
4. Спектакль с участием… Моя первая встреча со следователем знаменовала переход от дознания к следствию. То, что людей таскали, томили стыдными вопросами, убеждали сознаться в позорных деяниях, угрожали — это все была только прелюдия. Охота шла вокруг меня, кольцо загона сужалось, но я еще не был поднят. С моего допроса началось форменное следствие, и уж оно-то пошло с чрезвычайной интенсивностью. Задействована была масса людей. У меня было впечатление, что все ленинградские правоохранительные органы занимаются только мною и моими связями, что брошены все другие дела…
На второй день после вечернего допроса я был вызван снова и домой уже не вернулся — был брошен в кутузку. Там ночевал на полу, подложив под себя пальто. Зачем меня арестовали? Чтобы я не сговорился со свидетелями? Так ведь уже больше месяца шла охота — свидетелей вызывали, расспрашивали обо мне, от меня это не было скрыто, они со мной общались. Если бы я хотел, уже бы успел подсказать все, что надо. Странно.
Посидел сутки — отпирают, выводят, усаживают в машину и везут ко мне же на квартиру. Оказывается, будет обыск. Очень странно. Обыск может дать что-нибудь, если он неожиданный, а тут — через месяц после начала “охоты”.
По документации видно, что постановление на обыск было выдано прокурором 4 марта. Казалось бы, ну и явитесь врасплох на следующий день. Но на следующий день, 5 марта, обыска не было, а вместо этого я был взят под стражу. При этом ключи от квартиры были отобраны у меня под расписку — она есть в деле (т. I, л.52). В тот же день моего жильца Соболева выдворили из квартиры и отняли у него тоже ключи от нее — это тоже зафиксировано в деле (т. II, л.51). То есть на сутки квартира поступила в полное распоряжение тех, кто меня арестовал. Спрашивается, у кого будет проводиться обыск — у меня или у моих непрошенных “съемщиков”?
Только назавтра, 6 марта, меня повезли из милиции ко мне же на обыск. В маленькую однокомнатную квартирку ввалилась масса народу — Стрельский, Воронкин, несколько парней в гражданской одежде (фамилии их оказались неизвестны даже следователю), двое понятых и я. В квартире сразу стало тесно. Стрельский уселся в кресло и мрачно сидел, не вставая. Обыск проводили Воронкин и еще трое молодых людей одновременно (тогда я еще не знал, что это запрещается, что искать должен один, чтобы понятые и я могли следить за его руками). Вскоре Воронкин выхватил из шкафа пачку фотоснимков и торжествующе продемонстрировал понятым: “Вот, полюбуйтесь, чем занимается солидный ученый!” С ужасом я увидел, что это порнография, причем не иностранные журналы (хранение их было бы неподсудно), а плохонькая, самодельная (изготовление — подсудное дело). Тут же второй искатель достает подобный фотоснимок с антресолей: “Э, да они тут по всей квартире!” Воронкин сует мне пачку фотографий в руки: “Ваши?”
Молнией сверкнула мысль: “Подложили! Как доказать?” Я сразу убрал руки за спину и резко сказал, что фотоснимки не мои, я никогда их не видел и к ним не прикасался. Моих отпечатков пальцев на них нет и не будет. Требую дактилоскопического анализа! Стрельский с непонятным мне выражением лица посмотрел на Воронкина (то ли с досадой, то ли с укором) и сел к столу писать протокол обыска. От следствия подписывал протокол не Воронкин, а Стрельский (нарушение: подписывать должен тот, кто производил обыск). Подписал и я (зря, нужно было тут же оговорить все нарушения, но я был слишком некомпетентен и растерян; компенсировал это назавтра письменным заявлением). Мне разрешили поесть и увезли назад. Вечером вернули ключи Соболеву (это отмечено в деле), а 8 марта меня выпустили на свободу и тоже возвратили ключи (опять же в деле документировано — л.57–58). Вторично меня арестовали потом, через несколько суток, и на сей раз я сел уже надолго.
Спрашивается, зачем меня
