Место льва - Чарльз Уильямс

Глава двенадцатая

ТРИУМФ АНГЕЛОВ

Уже повернув обратно к дому, Ричардсон внезапно решил туда не возвращаться.

Он еще не отошел от видений, внутри все еще отдавался стук летящих копыт, но дух его жаждал совсем иного. Пережитое видение мешало достижению желанной цели, и оно же поставило точку в его колебаниях и сомнениях. Он покорился. Это было немного странно, поскольку до сих пор он считал, что предел его устремлений не зависит ни от естественных, ни от сверхъестественных явлений. Одинокая жизнь Ричардсона лишь усиливала внутреннее сосредоточение, которое он избрал для себя и которого неукоснительно придерживался. Даже его отношения с Берринджером лишь частично облегчали суровость его служения, сами однако не являясь частью этого служения. Случай помог ему обрести работу среди книг, и теперь во многих из них он находил рассказы о многих путях, которые все равно есть один-единственный Путь. Но не книги, символы или мифы вели его по Пути. Метод Ричардсона сводился к достижению того внутреннего небытия, того ничто, в котором и только в нем и заключена основа бытия. А для этого необходимо обособить чувства и мысли, ибо внутреннее ничто в них не нуждалось.

Привычным усилием воли Ричардсон отвлекся от воспоминаний о лошадях и сосредоточился на Небытии. Погрузившись в себя, он едва ли замечал, куда идет, пока не ощутил знакомые симптомы внутренней усталости. Он расслабился и по привычке начал бормотать про себя Дионисия, того самого, над которым трудилась Дамарис: «Он не имеет силы и сам Он — ни сила, ни свет; Он не живет, и Он не есть Жизнь; а также не есть Он ни существо, ни вечность, ни время: Его прикосновение непознаваемо: не есть Он также ни знание, ни истина, ни царствование, ни мудрость…»[40] Дойдя до конца длинной фразы, Ричардсон огляделся. Он стоял посреди улицы в одном из довольно бедных районов города, достаток обитателей которого скорее походил на недостаток. Неподалеку владелец табачной лавки закрывал на ночь ставни; они узнали друг друга и раскланялись.

— Чудное что-то с этими телефонами, — сказал лавочник.

— А что с ними такое? — вежливо, но без интереса спросил Ричардсон.

Лавочник помедлил с ответом.

— Говорят, все сломаны, — объяснил он. — Я хотел было поговорить со своим братом в Лондоне — моя жена завтра собиралась съездить туда утрешним поездом, — а телефонистка мне заявила, что не может соединить! Не могу сделать междугородний звонок в воскресенье вечером! Чепуха какая-то, я ей так и сказал, а она говорит: мол, все линии не работают. А ремонтную бригаду они выслали. Так вот, у меня был старый мистер Хокинс — думаю, вы его знаете: он каждое воскресенье приходит за своей четвертью фунта табака точно на заходе солнца… хоть часы проверяй. Так он мне сказал, — закончил лавочник, — что все столбы попадали — все столбы вдоль всей дороги, — разлетелись на куски, сказал он, а провода поплавились и разорвались. Прямо из ряда вон. Старик Хокинс думает, что это ветер, наверно, но я ему говорю: «Какой еще ветер? Откуда?» А теперь я думаю, что все это как-то связано с этим громом, ну, гремит у нас в последнее время. Вообще это электричество — странная штука. Как думаете, сэр?

Ричардсон кивнул, затем, видя, что от него ждут ответа, сказал:

— Пожалуй, и впрямь, это, скорее, с громом связано.

— А касаемо заборов и изгородей, я слыхал, повалились они везде. Тоже ведь чудно, верно?

— Да, довольно странно, — ответил Ричардсон. — Будет неприятно, если за этим последуют дома.

Лавочник удивленно почесал в затылке.

— Думаете, до этого дойдет? — медленно проговорил он, с тревогой посматривая на второй этаж своей лавки. — Все-таки дома и заборы — это ведь разные вещи, а?

— Жилые дома — возможно, — признал Ричардсон, так же вдумчиво поглядывая вверх. — Да, скорее всего. Они проникнуты человеческим существованием… — Он остановился, сообразив, что дальнейшее развитие мысли будет сложновато для лавочника.

— Вот! — воскликнул лавочник, вновь обретая веру. — Вся разница в людях, верно? Кое-какая мебель чудо что делает с пустым домом. Когда мы сюда въехали, я сказал своей жене про комнату, в которой не было ничего, кроме стула со сломанной ножкой — ни ковра, ничего, только этот стул, и я ей говорю: «Ну вот, уже жить можно». Вот вам и разница между жилой комнатой и четырьмя стенами с полом.

— А она есть? — спросил Ричардсон, думая о своем. — Да, конечно, я понимаю, что вы имеете в виду. — Но при этом сознание его просто кричало, что в действительности никакой разницы нет, и то, и другое — искушение формы, поддаваться которому нельзя ни в коем случае. Почувствовав, что продолжение разговора ему в тягость, Ричардсон кратко закончил: — Думаю, утром мы будем знать все подробности. — Он кивнул на прощание и перешел на другую сторону улицы.

Прямо перед ним стояла церковь. Это была маленькая, старая, довольно уродливая веслианская церковь:[41] из-за жары двери были распахнуты настежь, хотя служба еще не закончилась. Случайно заинтересовавшись, Ричардсон посмотрел на часы: почти девять. Он постоял на тротуаре и заглянул внутрь. Должно быть, подумал он, что-то запланировано после обычной службы. Объявление на дверях подтвердило его соображения. Каждое третье воскресенье месяца здесь происходило Преломление хлебов. Довольно архаичный оборот, подумал он, большинство новых церквей все-таки используют слова «Святое причастие». А здание еще и называлось «Сион»[42] — тоже далеко не обиходное устаревшее название. Впрочем, возможно, он не прав; да он и не претендовал на роль знатока истории церкви. Все это хорошо для умов, которые могут это применить; он не мог. Его не удовлетворяли ни маленькие скучные сходки протестантов, ни большие пышные собрания католиков. «Бежим в дорогое отечество»[43] — он выбрал для себя этот путь. Но другим больше по душе другие Пути — что ж, пусть их. Скорость, всегда скорость! Ему припомнился дикий несущийся табун: именно так, даже еще быстрее, он ждал Возвращения. Казалось, он опять слышит стук копыт, и пока он прислушался к этому внутреннему эху, что-то огромное и быстрое пронеслось мимо него в церковь. Он только почувствовал движение, но не заметил ничего конкретного. Зато изнутри его окатила словно горячая волна знакомого стремления — туда… нет, не к огню, не к тьме, не к словам, не к мыслям, ни к чему, кроме… кроме… — к тому, когда все остальные «кроме» отметены и все препятствия уничтожены. Мелькнуло предчувствие: что-то совершенно новое и исключительное коснулось его и исчезло.

Он заглянул в церковь. Казалось, людей внутри было немного: всего несколько человек. Они сидели и словно ждали чего-то — возможно, как раз Преломления хлебов. Вдруг ярчайшая вспышка пронзила здание насквозь и исчезла, огни в церкви вспыхнули и отразились в чем-то движущемся, как будто посреди церкви взмахнули огромным мечом. Ричардсон, ослепленный, отпрянул, пришел в себя и опять всмотрелся. Теперь он видел.