Книга Каина - Трокки Александр

Я размышлял об этом, спускаясь по реке, и размышляю об этом сейчас, где-то на Лонг-Лйленд-Саунд, отрезанный от всего туманом.

— Какого черта я здесь делаю?

Почему я не в Индии или не в Японии, или не на Луне?

Всё меняется — всё остаётся прежним.

— Какого черта я здесь делаю?

Я прибыл в Лондон вечером накануне отплытия в Америку.

Я решил никого не навещать. Это бы значило объясняться… обычные пересечения с людьми на моём пути из ниоткуда в никуда.

Я вышел из здания вокзала и смешался с уличной толпой. Был час пик. Закрывались магазины. В сумерках люди шныряли в сторону метро. Мужчины, низкорослые и скрюченные, торговали газетами. Как обычно, меня наполнило ощущение бодрости, которое, казалось, источали рядовые лондонцы. Временами, оно веселило меня, временами — бесило, а раз-другой во время войны, помню, меня радовало чувство общности, имманентно присущее этому ощущению. Однако, на сей раз, беспричинно покидая Францию, направляясь беспричинно в Америку, остро воспринимая себя как чужака в любом месте, где бы я не очутился, это чувство давило на меня. Я болезненно переживал собственную отчужденность.

И она сопровождала меня, сколько я себя помню, набирая обороты с каждым новым хамским проявлением внешнего мира, с коим я так и не заключил ни единого договора с тех пор как, окровавленный, выскочил из тёплой материнской матки. Во мне рано развился страх перед всеми социальными группами, особенно теми, кто, без дальнейших церемоний, взял на себя право подвергать оценке все мои действия согласно неким нормативным предписаниям, по которым они будут поощрять или же наказывать меня. Я не способен уважать абстрактные вещи типа государства, или метафорические — типа правителя. И меня только злит система, в которой, в силу папашиного имени и размера его состояния, я с самого начала оказался в столь шокирующем непривилегированном положении. Но более всего меня поражало, по мере того как я взрослел, не то, что вещи были тем, чем они были, причем поражало до ужаса, а то, что остальные имеют наглость полагать, что я воздержусь от агрессии по отношению к ним.

В тот момент я очутился в самой гущи дорожного движения, растерявшийся, ни вперёд, ни назад мне нельзя, и стискивал в руках сумку и плащ, пока не сменился сигнал светофора. Я метнулся на противоположную сторону и быстро смешался с толпой на тротуаре. Временами, в похожих ситуациях меня поражала собственная лопоухость. Несмотря на то, что я шагал быстро, я понятия не имел, куда я направляюсь. Я пытался всё продумать, пока плыл от Кале до Дувра, спрашивая себя, что же меня подвигло садиться на корабль в Саутгемптоне, когда вполне мог сделать это в Ле-Авр. По той или иной причине, я бы предпочёл провести вечер перед отъездом в Лондоне. Встречаться с кем-то конкретно желания не было. Я постарался не транслировать о факте своего приезда. Вспоминаю приступ ностальгии по поводу национальной столицы, где мне редко доводилось провести более чем день-другой. Когда я был в Лондоне в семнадцать лет, я, помнится, подумал, что однажды я поселюсь здесь, но после нескольких лет на континенте, я перестал быть в этом так уж уверен. Почему-то у меня с трудом получалось воспринимать англичан всерьёз. Я часто удивлялся той абсурдной разнице между тем, что они говорили, и как они это говорили, между нередким отсутствием таланта и воображения и степенью уважения к себе, которое они пытались снискать просто за счёт благоприобретенного акцента.

Говоря, что я люблю Лондон, я имею в виду, что считал его одним из тех мест, где возможно существование человека, подобного мне, где обитатели, несмотря на множество своих абсурдных привычек, склонны уважать личную жизнь другого. До определенной степени, конечно же, но в большей мере, чем, скажем, в Москве, Нью-Йорке, Пекине. (Я уже чувствовал, что моё возвращение из Америки будет происходить по маршруту Лондон-Париж.) Я не к тому, что лондонцы страдают желанием соваться, куда не просят. Страдают, причём больше, чем русские или америкосы. Насколько я могу судить, но они по природе консервативны, как и основная масса тех, кто не доведён до отчаяния, и основное конституционное положение, определяющее положение индивида в обществе, за одну ночь вряд ли перестанет действовать. Лондонские полисмены на работе не таскают с собой каждый день оружие.

Начал накрапывать дождь. Улицы и серые дома вокруг «Виктории» произвели на меня гнетущее впечатление. Многие мои воспоминания связаны с вокзалом «Виктория». Во время войны я много раз приезжал на «Викторию» и уезжал с неё, рядом расположенные улицы и дома казались вполне знакомыми. Я припомнил, как смотрел на Джилловские Кальварии в Вестминстерском соборе[34], как отказал проститутке, зазывавшей меня на мастурбацию в одно из бомбоубежищ напротив вокзала, как пошёл с другой проституткой в один из соседних переулков, размышляя, что она, пожалуй, старше моей мамы. Вокзальный бар, кафе, наполненные паром из огромных титанов для воды и кофейников, и в то же время грязные, засохшие сэндвичи под стеклом, длинные, отделанные плиткой туалеты со снующим народом, сутолоку пассажиров в шляпах-котелках и при зонтиках с утра пораньше.

Было начало седьмого. Пятнадцать часов в Лондоне до отбытия поезда, после него сразу перескакиваешь на пароход. Есть время надраться и протрезветь, дважды пообедать, затащить кого-нибудь в койку. Времени куча и при этом не хватает, словно полёт пчелы к цветку, и ноль обязательств.

Я поймал такси и попросил водителя отвезти меня на площадь Пиккадилли, которая почти центр, и там, я знал, легко снять комнату в одном из больших отелей, отвечавших моему инкогнито… никаких вопросов, всё необходимое, все постояльцы дефилируют мимо тебя. Пройдя по широкому ковру к лифту и беззвучно поднявшись на энн-ый этаж, пересекши коридор, я узнал, что мне выделили дальнюю комнату с видом на вентиляционную шахту и пожалел, что специально не попросил номер, выходящий на улицу. Ключ в замок, дверь распахивается, включается свет, у комнаты невыразительный вид, как это всегда было и будет, она невосприимчива к приходящему и уходящему человеческому потоку, аккуратно застеленная постель, портье щелкает выключателем ночника, дыбы определить местонахождение последнего, невнятные гостиничные шумы со стороны вентиляционной шахты, улыбающееся лицо… «Всё в порядке, сэр?» — чаевые, уходит, дверь закрывается за ним. Я раздавил окурок в пепельнице, которую поставили у кровати на столике со стеклянной крышкой, чтобы не дай Бог его не сожгли сигаретами. Вытянулся на койке, созерцая белый потолок с едва заметной решёткой в центре. Вдруг подумалось, что там вполне могут разместить камеру или микрофон, а то и смертоносный шарик, чтоб пускать в помещение газ.

Приняв душ, я снова очистил помещение, отправившись пешком в Сохо, где и пообедал во французском ресторанчике. На последующей прогулке до Чаринг-Кросс-Роуд я испытал приятный прилив энергии от выпитого вина. На Лейсестер-Сквер я призадумался. Озаботился вопросом, не стоит ли всё-таки с кем-нибудь пересечься. Чем сейчас себя занять? В тот момент желание пить дальше исчезло, было ещё относительно рано. Я смутно жалел, что заскочил в Лондон, вместо того, чтобы сразу пилить в Ле-Авр. А то б я уже был на корабле. Возможно, мы бы уже стояли в Саутгемптоне. Но, чёрт, какая разница? Надо уметь тратить время попусту и не грузиться по этому поводу.

Монотонно лил дождь, влажные улицы блестели. Прямо передо мной такси, вздымая колёсами фонтанчики воды, свернуло за угол и устремилось к ярко освещенной и оживлённой части площади. Я ещё секунду подумал и последовал за ним. Вполне можно фильм посмотреть. Других мероприятий не намечалось.

Я зашёл в кино и сразу направился в гардероб. Девушка взяла мой плащ и повесила на вешалку. Ткань её униформы мерцала — впечатляющий круп горячей кобылицы. Хмуро развернулась ко мне с номерком. По жемчужнозелёному ковру я отправился к трём малиновым билетершам с хромированными фонариками в руках, охранявшими двустворчатые двери зрительного зала. Крупные девахи в обтягивающих юбках, золотые пуговицы и кокетливые «пажеские» кепки. Две брюнетки, одна блондинка. Самая маленькая из брюнеточек разорвала мой билет пополам и, светя фонариком, повела меня по проходу. Чтоб попасть на своё место мне пришлось миновать семь пар коленей. Сосед слева — мужик в очках и с жидкими блеклыми волосами. Когда я садился, соседка справа покосилась на меня, потом упёрлась взглядом обратно в экран. Ей было где-то двадцать два. Экран показывал каких-то азиатов, огнемёт и пылающие трупы, поджаренных партизан, пять сотен из которых, согласно комментатору, были изгнаны из родных селений. Я украдкой глянул на девушку. Старуха по другую сторону от неё явно не с ней. Она клала в рот конфету. Когда я, искоса оценив ее профиль, вернулся к событиям на экране, стая бомб вынырнула из зевнувшего чрева бомбардировщика, и камера скользнула вниз, с эпицентру взрыва. Дым и бесформенность. Комментатор сообщил, что по последнему коммюнике, стадия зачистки территории от противника закончена, и вскоре следует ожидать начала активного наступления. На закуску в новостях показали Её Величество Королеву в форме полковника Колдстримского Гвардейского Полка[35]. На экране замелькал цветной мультфильм. Такое впечатление, что со зрителей резко сняли некую тяжесть. Моя соседка пошевелила ногой. В мерцании цветастого света её лодыжки казались страшно бледными. По мере смены цветов в луче проектора её бледность окрашивалась в зелёный оттенок, а кожа казалась живой. Алкоголь согрел меня и сделал коммуникабельным, накатила лёгкая похотливость. Я с приятностью воображал её восхитительно белую жопу и нежнейшую кожу на внутренней стороне ног. Она обязательно будет говорить нарочито правильно, по крайней мере, пока мои пальцы не проберутся к ней между ног, и тогда она станет горячее самого ада, как оно случается с англичаночками, когда их щупают, и вдобавок, возможно, неуклюжей, вполне вероятно. И мне пришло в голову ретроспективное наблюдение Чарли насчет того, насколько тщательней француженки, по сравнению с англичанками (девушками), блюдут гигиену пизды. Насколько выше вероятность, что французские репродуктивные органы окажутся сладкими на вкус; а с этими англичанками рискуешь напороться на священную гробницу, хранилище святых мощей, подобное алтарю, выкованному молотом вековых представлений о благопристойности в отравленном смогом девичьем бессознательном, если я правильно понял, о чём он. Не в смысле, что он сравнивал, кто лучше, кто хуже. Только не он. Каждому своё. Вот взять Генриха Четвертого Французского, за три недели до начала событий заблаговременно предупреждавшего своих любовниц, чтоб те прекратили всяческие омовения. Кот на экране как раз дотянулся до окна и созерцал звёзды. Громадная мышь пятилась назад, руки в боки, прямо в мышеловку, предательски отражающуюся в одной из звёзд, и кот это прекрасно видит одним из своих злобных глаз. Очаровательная хозяйка зашла в комнату, словно ожидая найти в ней приятный сюрприз, и видит застрявшую мышь и спасает зверя буквально за секунду. А затем вдруг обнаруживает злосчастного котяру. Топает своим высоким каблучком и начинает угрожающе приближаться к месту, где он сидит и напрочь офигевает. Достаёт скалку, очень кстати оказавшуюся в кармане её чистенького передничка, и прямой наводкой — коту по черепушке, отчего тот складывается в гармошку. А едва он, как пружина, приходит в нормальное состояние, лупит его по почкам, выкидывает в окно, окно разбивается, и шея котяры застревает в изящном разветвлении на дереве. Последнее, что мы видим — совершенно ошалевшие его глаза. Когда шёлковый занавес, как по волшебству, закрывает экран, морским кашалотом возникает многоцветный вурлитцер[36], и органист в белом галстуке и фраке извлекает из него несколько эффектных тактов производства Рахманинова, а потом сползает к жизнерадостному мотивчику «Хочу быть счастливым»[37]… Закончив музицировать, он встал отвесить поклон и сообщить, что теперь он просит уважаемую публику подпеть. Это обещало быть весьма тягостным. Я припомнил, что подобная практика подпевания и воспроизведения на экране цветомузыки имела свойство затягиваться минут на десять, и быстро покосился на мою соседку. Ни одного внешнего признака дискомфорта. Её, казалось, заинтересовали все нас окружающие отдаленные зрительские места. Секунду я колебался, а не предложить ли ей бинокль, но отказался от этой задумки. Посмотреть фильм, идти спать. Пропущу в гостинице пару стаканов, чтоб легче заснуть. По большому счёту, она была мне не нужна. Пизда как пизда. А она, оказавшись в моём распоряжении на короткое время, вряд ли могла бы стать для меня чем-нибудь большим. Не сейчас. Не опять. Рано утром я покидаю Лондон и направляюсь в Саутгемптон, оттуда — в Нью-Йорк. И хотя с самого прибытия на Викторию я остро ощущал свою изолированность, временами почти тошнотворную в своей остроте, и отправился в кино с намерением убить время, я был в тот момент не в силах знакомиться с другим человеческим существом или, точнее, не намеревался знакомиться с другим человеческим существом… в лучшем случае, это было бы чем-то вроде идеальной корреляции часов Лейбница[38]. Меня остановило то, что я сам же себе накрутил. Я высидел основной фильм и немедленно отчалил. По пути в гостиницу, когда я свернул в переулок, со мной поздоровалась неизвестная женщина. Я извинился и собрался было двигать дальше, как она сказала, что уступит в цене. Поинтересовалась, сколько я могу себе позволить. Я не сумел придумать, чего ей ответить, и, поливаемый дождём, продолжил возвращение в отель.