Блицфриз - Свен Хассель

— Чем больше масла, тем лучше, — усмехается он. — Я узнал это от одного сводника-китайца в тридцать седьмом году. Он выдавал своим работницам каждую субботу по два фунта вазелина.

Над нашими головами раздается громкий стук. Это лег Малыш с ручным пулеметом.

— Вот мы и здесь, детки, как вам нравится этот ландшафт? Кое-кто заплатил бы деньги за это зрелище!

— Hombre[77], — стонет Барселона. — Совсем как в Испании, когда мы воевали с чернорубашечниками на Эбро[78].

Вблизи перед нами взрывается минометная мина и сносит половину опоры.

Двое из отделения ранены и исчезают в невообразимо грязной воде реки. С того берега по нам начинает бить 20-миллиметровая автоматическая пушка. Это опасное оружие. Маленькие снаряды откалывают большие, зазубренные куски бетона, и те летят шрапнелью мимо наших голов. Два крупнокалиберных «максима» пристреливаются к нам.

— Пожалуй, пойду домой, — говорит Порта, поднимая глаза к небу. — Здесь слишком много стрельбы для миролюбивого берлинца.

— Отходим, — приказывает Старик с напряженным выражением лица.

Мы начинаем отходить, но появляется обер-лейтенант с черной повязкой на глазнице и палит в нашу сторону из автомата. Мы решаем остаться на месте.

— Держитесь, ребята! — доносится крик с берега. — Сейчас прибудут огнеметы.

— Я подержусь за его яйца, если окажусь рядом с ним, — обещает Малыш и стреляет из пулемета по дальнему берегу, где артиллерист 20-миллиметровки, кажется, сходит с ума.

Однако огнеметы все-таки появляются. Огнеметы и заряды взрывчатки. Их везут на каких-то странных машинах, представляющих нечто среднее между понтонами и аэросанями.

Мы следуем за ними и штурмуем передние доты, где русские сопротивляются с небывалым ожесточением. Это комсомольцы из промышленных районов.

Мне дали сумку с фанатами нового типа. Лейтенант-сапер серьезно предупреждает: «Если чуть-чуть этой жидкости попадет на руки, все мясо слезет. Мы как-то опробовали ее на собаке и не могли поверить своим глазам. Три прыжка, протяжный вой, а потом остался только скелет».

Я совершенно один с этой сумкой. Остальные держатся в отдалении от меня. Вместе с двумя саперами я устремляюсь к ближайшему доту. Он большой, с лифтом внутри.

Оружейный купол поднимается, будто кротовая кучка, короткоствольная пушка изрыгает из него пламя; затем он снова опускается в землю. Когда купол появляется снова, я бросаю в него две гранаты с красным крестом.

Толстая сталь словно бы тает. Испарения от купола жгут нам легкие и глаза, хотя мы надели новые чешские противогазы.

— Я ухожу! — лаконично говорит один из саперов. — Это сущее безумие!

— Оставайся на месте, — хрипит другой, прижимая к груди патрубок огнемета. — Не забывай, что ты штрафник! Жаль, что тебя не ликвидировали в Гермерсхайме, проклятый изменник! Фюрер направил тебя сюда, чтобы ты искупил свою вину. Тебе так и не увидеть Москвы!

Я не вмешиваюсь. Не мое дело, если этот разжалованный лейтенант — штрафник. Насколько это касается меня, пусть его ликвидируют или делают с ним, что угодно.

Я бегу вперед, к следующей снарядной воронке, бросаю две гранаты с красным крестом и вжимаюсь в кратер.

Саперы подбегают ко мне. Один из них поднимает огнемет и пускает в дот длинную, шипящую струю огня.

В это время бывший лейтенант выскакивает из воронки и с поднятыми руками бежит к позициям русских.

— Брось в него гранату! — кричит другой сапер.

— Пошел ты! — отвечаю я. — Если он погибнет, то не от моей руки!

— Таффарищ, таффарищ, нье стреляйт! — кричит штрафник всего в нескольких метрах от русских позиций.

Я желаю ему успеха. Если он вернется, в Гермерсхайме его ждет ужасная смерть. Мало кто знает, что происходит в этой тюрьме, но пятая рота несла там охрану сразу же после французской кампании. С начальником особого отделения обер-фельдфебелем Шёном лучше было не сталкиваться. Однажды он едва не сломал хребет Малышу за то, что тот швырнул в него дубовым столом. Малыш до сих пор слегка горбится после того «дружеского похлопывания» по спине. Это назвали так, чтобы избежать необходимости писать рапорт начальнику тюрьмы, обер-лейтенанту Ратклиффу. На свете еще не было более ненавидимого офицера. В этом были совершенно согласны служащие тюрьмы, охрана и заключенные. Во всех других отношениях согласия не было. Там шла трехсторонняя война, и в лучшем положении находилась рота охраны. Ни одно охранное подразделение не проводило там больше трех месяцев. В худшем положении находились тюремщики. Они были пожизненными заключенными — даром что с ключами. Никто из них не смел выходить из тюрьмы в одиночку из страха столкнуться с прежним заключенным, которому вернули звание и который воспользовался отпуском, чтобы вновь посетить военную тюрьму.

Мы с Портой однажды встретились с лейтенантом, у которого было столько орденских ленточек, что он походил на ходячую рекламу магазина красок. Как-то ночью, далеко за позициями русских, он сказал, что хочет вернуться в Гермерсхайм, дабы свести счеты с тремя фельдфебелями-тюремщиками.

— Я заставлю их первыми нанести мне удар, — мстительно усмехнулся он.

— Да, конечно, — сказал Порта. — Я прекрасно вижу эту картину без очков. Вы хотите встретиться с ними, будучи в солдатском мундире. Ударить офицера — дорогое удовольствие. Даже если не знаешь, что это офицер.

Но лейтенант так и не попал в Гермерсхайм. В ту же ночь его убили русские лыжники.

Странно, что мучителям их дела почти всегда сходят с рук. Они совершают на законном основании одно убийство за другим и с каждым днем наживают все больше и больше врагов, которые хотят убить их, но случается это крайне редко. Когда им переваливает за семьдесят, их можно увидеть довольными жизнью пенсионерами с внуками на коленях.

Сапер-ефрейтор поднимает свой огнемет и старательно целится в бывшего лейтенанта, который уже очень близко к позиции русских.

— Трижды проклятый предатель, — рычит он, голос его звучит из-под противогаза глухо, отдаленно. Палец нажимает на спуск.

Пламя словно из паяльной лампы под высоким давлением лижет неровную поверхность земли.

Перед русской позицией мерцают небольшие, маслянистые огоньки. Это все, что осталось от лейтенанта. Еще две секунды, и он добежал бы до цели.

Мне его не жаль. Он был дураком. Покидание немецкого вермахта — операция, требующая тщательного планирования. Лейтенант получил по заслугам. Он находился в Гермерсхайме под надзором обер-фельдфебеля Шёна и должен был понимать, что за ним следят. Атака продолжается. Мы пробиваемся через целый мир дотов, через оборонительные сооружения на подступах к Москве. То и дело с лица земли исчезают деревни. Приходится сражаться за каждый метр территории. Над рекой наведены новые мосты, и танки, полевая артиллерия, особые подразделения, тяжелая артиллерия катят по ним к московскому горизонту, ясно видимому вдали.

Мы сражаемся всю ночь с разбитыми армиями, которые отказываются сдаться. Приходится ликвидировать буквально каждый взвод. От домов ничего не остается. Русские, отступая, используют тактику выжженной земли. Они лучше уничтожат все, чем оставят нам.

Каждый час холод становится все более жутким. Пятьдесят два градуса ниже нуля. Зимней смазки для автоматического оружия у нас нет. Мы привязываем горячие камни к замкам, чтобы они не промерзали. Наша жизнь зависит от ручных и станковых пулеметов.

«Кофемолки», старые бипланы ПО-2 с прикрепленными к фюзеляжу маленькими бомбами, налетают, как только темнеет. Мы слышим их приближение, и пока их моторы стучат и кашляют, опасности нет. Когда они стихают, мы бросаемся в укрытие. Шелест в воздухе, проносящаяся по снегу тень — и крики раненых после взрыва. Как-то ночью Порта сбил один самолет. Летчик убил трех наших, потом застрелился, и теперь у нас пропала охота приближаться к сбитым русским летчикам.

Мы разводим большой костер. Это опасно, но холод невыносимый, и нам нужны горячие камни для пулеметов. Через несколько секунд после того, как наш костер вспыхивает, дьявольские 75-миллиметровые пушки открывают по нам стрельбу. Русские корректировщики не могут не видеть костров, а где огонь, там и мы.

— У меня костный мозг превращается в лед! — стонет Порта и сует под шинель горячий камень.

— Господи, до чего ж холодно, — в отчаянии вскрикивает Штеге, прыгая с ноги на ногу. — Пусть меня ранят и избавят от всего этого. Я готов пожертвовать ногой ради теплой госпитальной койки.

Барселона изо всех сил трет лицо, беспокоясь о носе, который уже опасно белеет.

— Не так грубо, а то останешься без нюхалки! — предостерегает его Порта. — Три снегом! Только им можно оттереть замерзший нос!

Барселона был не первым, кто лишился носа. Нос внезапно оказывается у тебя в руке, на его месте остается дыра.