Дума о Севастополе (сборник) - Эдуард Асадов

В хате нашей, как я уже говорил, кроме офицеров, жили еще три ординарца: Мельников, Романенко и Тимонин. Сейчас двое из них – Мельников и Романенко были тут. Но я нашел для них массу дел. Они, понимающе улыбнувшись, исчезли.

Стрелки часов, которые двигались на фронте намного быстрее, чем в мирные дни, на этот раз ползли медленнее, чем повисшие над крышей облака. Я стою у калитки, боясь пропустить прекрасную докторшу, и, дымя самокруткой, нетерпеливо поглядываю на циферблат. Сквозь облачные разрывы на меня недоверчиво поглядывает круглолицая, как живущая напротив солдатка, желтовато-розовая луна.

– Ну что, ждешь?.. – словно бы позевывая в кулак, лениво вопрошает она. – А она вот возьмет и не явится. Ухажеров-то у нее, слава богу, ведь вон сколько!..

Я отворачиваюсь, закручиваю новую самокрутку и вновь собираюсь взглянуть на часы.

– Здравствуйте! – раздается за моей спиной мелодичный и чуть прерывистый от быстрой ходьбы голос. – Это вы меня ждете? Спасибо. Очень тронута! Но я почти не опоздала. Десять-пятнадцать минут во фронтовых условиях не в счет.

Чувствую, что от смущения я краснею в темноте, словно школьник. Хорошо, что этого не видать. Говорю какие-то веселые слова и стараюсь быть храбрым и независимым, приглашаю мою гостью в дом. Эх, если бы знала черноглазая докторша, что загорелому «бывалому» и «решительному» офицеру едва только минуло двадцать лет и что это его первое в жизни свидание! И он, этот уверенный в себе офицер, отчаянным образом тушуется и судорожно старается придумать, что надо говорить в подобных обстоятельствах.

Причина же этого заключалась в том, что в школьные годы я был книжником, фантазером и озорником. До самозабвения любил театр, занимался художественным словом, писал стихи, крутился на турнике. Какие-то девчонки мне иногда нравились. Но вот влюбиться по-настоящему я так ни разу и не успел. Ну а дальше война… и фронт… И какие уж там свидания!

В хате я усадил красавицу на единственный в доме приличный стул. Принес ей чаю и, усевшись по другую сторону на колченогий табурет, завел разговор о Москве. Господи! А о чем же ином я мог заговорить с ней тогда? Передо мной была землячка, москвичка! Которая, как тут же выяснилось, родилась и прожила всю жизнь на близком сердцу моему Гоголевском бульваре. И училась в Первом медицинском, можно сказать, в трех кварталах от моего дома.

Москвичей в дивизионе нашем почти не было. Ну, может быть, два-три человека на всю часть. И то один из них, солдат и комсорг нашей батареи Витя Семенов, погиб осенью сорок третьего в бою у поселка Карачекрак. А тут вдруг за тысячи километров от родного дома прекрасная докторша, да еще из Москвы, и что самое главное – из одного с тобой района!

Я не могу сейчас дословно пересказать наш разговор. Он был эмоциональным, сумбурным и наполовину, наверно, состоял из жестикуляций и междометий. Я шутил, задавал ей какие-то вопросы, рассказывал о маме, о школе, о друзьях. Вспоминал любимые фильмы, спектакли – и говорил, говорил о Москве! И я был радостно убежден, что для нее, как и для меня, только одни названия улиц и переулков: Арбат, Сивцев Вражек, Кропоткинская, Гоголевский бульвар, Метростроевская, улица Веснина – звучат как самая дорогая симфония.

Я ходил по комнате, подкрепляя слова горячим взмахом руки, подливал ей чаю, угощал бутербродами с маслом и американской консервированной колбасой из офицерского доппайка, улыбался ее шуткам и снова говорил, говорил… И хотя, как уже было сказано, повторить нашей беседы я бы дословно уже не мог, но одно обстоятельство помню великолепно: за весь вечер не только не сделал ни единой попытки поцеловать прекрасную докторшу, но даже не посмел прикоснуться к ее руке. Да мне это и в голову не приходило. О, храбрая, чистая и наивная моя молодость! Во-первых, любой смелый жест мог мою гостью обидеть, а во-вторых (а это самое главное), сегодня ведь только первая встреча, а дальше будут еще и еще…

Красивые влажные женские глаза смотрели на меня ласково и загадочно… И самое прекрасное было еще впереди!.. Эх, голубая романтика, как трудно тебе бывает порой! Ни сияющих далей, ни розовых фламинго, ни восторженных встреч – ничего не было… Все прекрасное оборвалось в тот же вечер неожиданно и глупо.

Я совершенно не чувствовал, как летело время, и мог проговорить вот так, может быть, до самого утра. Но внимательные глаза Елены Николаевны, вероятно, замечали все. Внезапно, отведя рукав своего защитного платья на запястье, она взглянула на крохотные часики и, словно бы меняя пластинку, строгим и деловитым голосом сказала:

– Ого! Уже двенадцатый час. Мне пора! – И словно бы перешагнув через возможные возражения, решительно встала, подошла к двери и попросила, как приказала: – Подайте мне, пожалуйста, шинель, и я пойду. Завтра ужасно много дел.

Чувствуя себя несколько обескураженным, я подал докторше шинель и, смущаясь неизвестно отчего, предложил:

– Если вы не против, я сейчас вас провожу. Можно?

– Ну что ж, проводите, – милостиво согласилась она, словно бы абстрагируясь, толкнула дверь и вышла за порог.

Я взял ее под руку и по инерции продолжал еще оживленно говорить. Но Елена Николаевна была задумчива, молчалива, и разговор, не клеясь, угасал, как сырая солома…

Возле дома, где жила моя спутница, не было ни души. Очевидно, все спали. И едва мы остановились, как Елена Николаевна внезапно повернулась ко мне и с какой-то иронически-подчеркнутой вежливостью произнесла:

– Большое спасибо за прекрасный вечер. С вами было исключительно приятно провести время, как с товарищем! – И захлопнув за собой взвизгнувшую дверь, исчезла в хате. Последние слова «как с товарищем» она выговорила медленно, по слогам: «Как с това-ри-щем!» – и с какой-то издевательской интонацией.

Несколько секунд я обалдело молчал, словно оглушенный. В первое мгновение мне хотелось броситься к двери, постучать, о чем-то спросить, поговорить, объясниться. Но затем я взял себя в руки и тихо пошел обратно.

Несмотря на близость передовой, стояла редкая тишина. Тучи рассеялись, и по-южному большая луна залила Первоконстантиновку таинственно-зыбким светом. Над Турецким валом периодически вспыхивали и осыпались лепестками, как цветы, то красные, то желтые, то голубые ракеты. Швейными машинками постукивали вдали пулеметы. Прошелестел над головой и разорвался где-то далеко за селом тяжелый снаряд. Как видно, наша давняя, не раз испробованная хитрость работала и тут. Разложенные за селом пустые ящики из-под снарядов и разный прочий хлам немцы опять принимали за артиллерийский склад.

Я шел назад через огороды, мягко ступая по прошлогодней ботве. А в голове у меня, словно азбукой Морзе, ритмично выстукивались слова: «Как с то-ва-ри-щем, как с то-ва-ри-щем…»

И еще мелькнула вдруг мысль: эх, с Борей Багратуни такая бы штука не произошла. Борис в этом плане не мне чета!.. Кто такой Борис Багратуни? Об этом я расскажу потом.

Я знаю, что о сердечных встречах с друзьями делиться не полагается. Но это свидание?! Да и есть ли тут вообще хоть какой-то секрет? Чепуха, и все!

Первым отреагировал на этот несостоявшийся роман Семен Ульяненко. Услышав мой короткий рассказ, он с веселой злостью хлопнул себя по колену и заорал:

– О, це дела! А ты еще ругал меня за самогон! Ну хорошо, самогона не надо. Но сантименты заводить для чего? Тут не слова нужны, а совсем наоборот! Понял? Вот так!

Можно было подумать, что сам Сеня был отважнейшим донжуаном.

– Да ну тебя к шуту! – рассердился я. – Иди вот сам и доказывай! – И надев ушанку, отправился к себе.

Однако не все думали так, как Семен. Вернувшиеся через два дня мои товарищи по батарее рассудили иначе. Командир взвода Боря Синегубкин заметил:

– Смелая дама! А я тоже, между прочим, при первом свидании не решился бы обниматься. Какие тут могут быть «боевые атаки»! Да что мы, индийские петухи, что ли? Не понимаю!..

Хитроватый Гедейко, щурясь и шевеля, как кот, рыжеватыми усами, поучал:

– Ну, в петухах быть тут, конечно, ни к чему. Но и миндальничать тоже, пожалуй, глупо. У тебя, Эдик, в душе стихи да романтика. Поэзия. А тут, брат, нужен скептицизм. И хитрицизм. Проза. Понятно? Кое-что тут все-таки было надо… – И он многозначительно пошевелил пальцами в пустоте.

Я снова вознегодовал:

– Ну, а если нету чувств, если нужны простейшие вещи, тогда зачем ей было идти ко мне, в чужую часть? У нее в полку, слава богу, сколько гусаров! И есть боевые интересные ребята. Я видел сам!

Всех примирил старший лейтенант Турченко. Иван Романович был женат, многоопытен и годился практически нам в отцы. Разница в восемнадцать лет – вещь серьезная.

– Не нужно, товарищи, спорить, – добродушно улыбаясь, заговорил он. – Я раза два мельком ее видел. Убежден, что она не такая уж и лихая натура, какой хотела показаться. И в этот день могла быть просто не в настроении. Конечно же, я полагаю, что и ваша шуточка с Ульяненко тоже даром не прошла. Женщина она молодая, красивая. А кругом война да смерть. Может быть, и дрогнула душа и возжаждала горячих эмоций. А тут ты, Эдуард, с пылким взором и жарким словом… А у себя в части ей заводить роман, вероятно, сложно. Тут же ведь все на виду. Пойдут разговоры, ссоры, обиды… Ну, а на то, что она не оценила твоей романтической души, не надо сердиться. Может быть, она и вправду устроена проще тебя, ну практичнее, что ли… Как она была настроена, я точно не знаю. Но все-таки я, Эдуард, полностью на твоей стороне. На войне отношения должны быть такими же светлыми и чистыми, как в мирные дни, никак не меньше! И уверяю тебя, что когда-нибудь она обязательно пожалеет, что сказала тебе такие слова. И я убежден, что даже захотела бы написать, будь у нее твой адрес. Красота ведь тоже не всегда умна. Ну, и закончили разговор!..