Дума о Севастополе (сборник) - Эдуард Асадов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы с Синегубкиным и Турченко слушаем и хохочем почти до слез, представляя, как пышнотелая Катя, обхватив могучими руками тщедушного интеллигентика, целует его с такой страстью, что штукатурка сыплется с потолка. Юра чешет затылок и вздыхает:
– Вам смешно, а мне тогда было не до смеха. Впрочем, нет, не до смеха мне было уже потом. А в тот вечер я расшумелся и разошелся, как заправский улан. Хохотал, острил, хвастался. А потом в голове – ну совершенный дым и чад. Однако сквозь эту дымовую завесу нет-нет да и проступали островки сознания. Так, сквозь грохот радиолы, песни, сплошной чад и звон, запомнились вдруг и проступили, как из тумана, крики: «Горько! Горько!» А я соображаю: кутить так кутить, шутить так шутить. Расхожусь и хорохорюсь еще больше и еле послушным языком говорю: «Ну… раз го-о-рь-ко… значит, на-до цело-вать-ся…» И целуюсь с Катей вовсю… А потом снова шум, гам и межпланетный мрак. Ничего не помню… Просыпаюсь на следующий день и ничего не пойму: где я и зачем? Лежу на огромной пуховой подушке, под синим шелковым одеялом в белоснежном пододеяльнике, над головой хрустальная люстра от утренних лучей розовым отсвечивает… Ну, в общем, мистификация какая-то, и только! Голова тяжелая, как свинцом налита. И тут входит в комнату эта самая Катя. В розовом халате и папильотках на голове.
– Проснулся, – говорит, – Юраша? Вот и молодец! Вставай, сейчас кофе пить будем!
А мне неловко. Не знаю куда деваться.
– Да нет, спасибо, – отвечаю, – извините, извините, побегу, очень много дел. Там у себя чаю и напьюсь.
Катя встала посреди комнаты, руки в бока.
– То есть как это у себя? – спрашивает. – Какие такие это еще «у тебя» да «у меня»? А здесь, по-твоему, что?
Я окончательно растерялся и бормочу:
– А здесь, Катя, ваша квартира. Простите за то, что оказался тут у вас. Раскис вчера, видно. Сейчас побегу.
– Как побегу? Куда побегу?! – пораженно восклицает Катя. – Юрашенька, да ты здесь кто?
Теперь уже удивляюсь я.
– Как кто? – говорю. – Ваш гость. Короче говоря, знакомый.
Она руками всплеснула, подходит и этак озабоченно-ласково спрашивает:
– Юрашенька! А у тебя, часом, не жар? Или у тебя память отшибло? Ты что же, забыл, кто ты здесь у меня?
– А кто? – холодея, спрашиваю я. И чувствую, что язык от страха еле ворочается.
– Как кто? – ахает Катя. – Муж ты мой, вот кто! А я жена твоя! Мы же свадьбу вчера с тобой справляли… Или забыл, как целовал меня и какие слова говорил? – И в слезы…
Мы хохочем так, что едва не сползаем с табуреток на пол. Гедейко скребет небритую щеку и вздыхает:
– Вам, подлецы, смешно, а я чуть богу душу не отдал. И главное, как все произошло, не пойму. То ли ребята подстроили, то ли само вдруг так вышло, так сказать, по ходу дела. Уснул холостым, а проснулся женатиком. Как в жуткой сказке.
Турченко, добривая щеку, снисходительно говорит:
– Я не понимаю, а чего было расстраиваться? В тепле, в чистоте, да еще рядом такая роскошная женщина. Радоваться надо, а он, видите ли, чуть богу душу не отдал!
Говорит Иван Романович задумчиво и степенно, и не поймешь, то ли он это в шутку, то ли всерьез.
– Да какая там роскошь? – визжит возмущенный Гедейко. – Добрых шесть пудов чистого веса, да плюс дьявольский темперамент! А у меня полгода назад аппендицит вырезали и вообще от местных харчей ветром качает.
Теперь мы уже ржем так, что чуть не задуваем пламя светильника.
– Да, ситуация… – перестав смеяться, произносит наконец Борис. И мечтательно добавляет: – А все-таки побыть хотя бы денек в такой «ситуации» не так уж и плохо…
– Вот, вот! – сурово рычит с печки Юра. – Денек, оно, конечно, неплохо, да к тому же если тебя при этом еще и не женят. А вот если бы у тебя сначала вырезали аппендицит, потом подержали на ихних столовских харчах, а потом поженили на такой вот шестипудовой Кате, у которой, кстати сказать, по причине чрезмерного питания ничего иного в голове нет, кроме страстей и поцелуев, поглядел бы я, что от тебя бы тогда осталось!
– Тихо! – стучу я по столу. – Кончай базар! Все эмоции потом. А ты, Юра, не тяни, а досказывай.
– А чего тянуть? – снова вздыхает Гедейко. – Я практически все уже досказал. В общем, пили, ели, веселились – посчитали, прослезились. Женили меня. И ведь как здорово сделали, я даже ахнуть не успел. Там среди гостей, как потом оказалось, сидела ее подружка из ЗАГСа. Так она мне даже печать в удостоверении поставила. Все чин по чину. Не придерешься!
– Ладно разглагольствовать про печать, – говорит начхим Ульяненко. Он пришел к нам в гости, тоже слушает и чуть не валится на пол от смеха. – Ты лучше нам про медовый месяц расскажи!
Гедейко прикуривает новую самокрутку от старой и, пуская из ноздрей, как паровоз, мощные струи дыма, мрачно говорит:
– М-да… Медовый месяц… Не медовый это был месяц, братцы мои, а самый что ни на есть хреновый. Радости, они всегда ведь кончаются быстро. А в подобных условиях тем паче… Стал я бояться вечеров, хуже всякой муки. Вернется Катя моя с работы, накормит ужином. Правда, кормежка уже не столовская, врать не буду. Но все равно по части силы и лирических страстей сравняться мне с ней никак невозможно. А она уберет посуду, набросит халат, а сама уже на подушки косится.
– Юраша, ну давай уже спать ляжем. А, Юрашенька, поздно ведь…
А я от страха все разные дела придумываю. Разложу на столе различные технические справочники, бумаги, нахмурюсь и говорю:
– Извини, пожалуйста, Катя. У меня был очень трудный день. И к утру мне надо проделать большую работу. Составить техническую документацию и сделать важных выписки. Ты ложись, спи… Я приду, приду…
Катя вздыхает, ложится и через каждые десять-пятнадцать минут таким томным голосом вопрошает:
– Юрашенька, ну ты скоро? Господи, эти твои бумажки тебе интереснее, чем я?
Я озабоченно отвечаю:
– О чем ты говоришь, дорогая! Ты интереснее всех на свете бумаг. Ты спи пока, спи!..
Ну, черт побери, не могу же я признаться, что для меня это пышное ложе буквально как эшафот! Что каждый вечер при виде Катиных габаритов душа у меня уходит в пятки и что больше всего я мечтаю о том, чтобы снова уехать к ребятам на фронт.
Дружный хохот покрывает последние слова Гедейко, Турченко тоже смеется и отводит бритву от щеки:
– Тише, негодные. Вот разошлись. Я же из-за вас порежусь.
– Ну, а через месяц, – кончает Гедейко, – как раз пришел приказ мне ехать формироваться в часть. Вот и вся моя эпопея.
– Слушай, – говорю я Юре, – как же все-таки понять? Без тебя тебя женили, и тем не менее ты все равно теперь уже супруг?
– А что делать? – вздыхает печально Гедейко. – Печать-то вот она, смотри. Никуда не денешься.
– Стоп! – приходит мне в голову внезапная мысль. – Зачем тебе эта чепуха? Вот садись сейчас за стол и напиши этой своей Кате честное и откровенное письмо. Так, мол, и так. Супружество наше было абсолютной ошибкой и липой. Спасибо за приятную жизнь. Но любви у нас не было и нет. А посему брак наш теперь считаю бессмысленным. Извини, прости… Ну и прочее в таком роде. И кончай эту волынку!
Юра медленно слезает с печи, надевает сапоги и неуверенно говорит:
– Ты знаешь, Эдик, я и сам об этом думал. Действительно, зачем мне этот дурацкий брак? В самом деле, вот сяду сейчас и напишу!
– Подождите, Гедейко! – говорит Турченко, заканчивая бритье. – Не нужно слушать скороспелых советов. Развестись никогда не поздно. А пока у вас есть жена. Какой-никакой, а все-таки близкий человек. Случись с вами что-нибудь, заболеете или ранят, будет кому написать. В Ленинграде, кажется, у вас ведь не осталось никого? Ну вот! Поэтому не надо горячиться, и во всем разберетесь сами.
Гедейко, который только что уселся за стол и принялся за письмо, отодвигает чернила и ручку:
– А в самом деле. Ну чего я спешу? Расстаться никогда не поздно.
– Как же не поздно? – на этот раз горячусь я. – К чему тебе этот нелепый фарс? Жить надо правдиво. Ты ее не любишь. Она тебя тоже. А вот представь себе, возьмет твоя пышногрудая Катя да и пригуляет где-нибудь на стороне ребенка. А виноват будешь ты! А как же иначе, ты муж, значит, и папочка! Что тогда? А ведь это вполне возможно!
– И то правда, – мрачно соглашается Гедейко. – Боюсь, что ей это ничего не стоит.
– Вот именно! – восклицаю я. – Тогда садись и пиши!
Гедейко скребет затылок и вновь принимается за письмо.
– Эх, Гедейко, Гедейко! Ну к чему спешить? – снова говорит рассудительный Иван Романович. – Они же все вас сейчас разыгрывают. Ей-богу, ну зачем вашей Кате обзаводиться сейчас ребенком? Да она, может, действительно вас любит? Кстати, фотография ее у вас есть? Было бы очень интересно взглянуть.
– Есть, – снова отодвигая письмо, вздыхает Юра. – Могу показать.
Он вытаскивает из бумажника фотографию в открытку величиной и протягивает ее нам. На фотографии пышная, вполне миловидная женщина лет тридцати. Пухлые щеки, симпатичный чуть вздернутый нос, тонкие подведенные брови и полные оголенные руки в перстнях. И хоть выглядит она вполне привлекательно, что-то недоброе, я бы даже сказал – холодновато-хищное, проглядывает во всех ее чертах. Впрочем, не знаю. Может, так показалось только мне.
