Когда море отступает - Арман Лану

Перед знаком, воспрещающим стоянку автомобилей, остановилась небольшая машина. Из машины, бесстрастно показывая красивые ноги, вышла Валерия в пестром платье заокеанского фасона. Хозяин Арно присвистнул сквозь зубы. Валерия, подойдя, сняла черные очки. Малютка привстала, но Абель сделал ей знак не уходить. Рассматривая Беранжеру, Валерия прищурилась — ей словно хотелось, чтобы Беранжера стала уже. Она нарочно громко спросила себе молока и сделала недовольное лицо, когда хозяйский сын принес ей стакан.

— Что это у вас в молоке? — спросила она.

— В молоке? Что в молоке?

— Вот это!

— Как что? Пенка!

— Пенка?

— Пенка на молоке!

— У нас молоко подают без пенок!

— Без пенок, без пленок, — с циничным смешком, игравшим на тонких его губах, заговорил Люсьен. — Ну да, у кого они есть, а у кого и нет, всяко бывает…

— Люсьен! — осадил его Арно-отец.

— Не буду, не буду! Правда, все хорошо в свое время…

Арно-сын склонился над «Флоридой», над ее пышнотелыми купальщицами и цифрами со множеством нолей. Женщина и деньги. Вот это по-американски! Шарики один за другим с сухим стуком ударялись о борта. Следить за стальным шариком, следить за этой абстрактной игрой в наживу и в девочек — это было одно из главных занятий Люсьена.

За столом Абеля воцарилось молчание. Валерия всех заморозила. Она сняла с молока наводившую на грешные мысли пенку. Она не отрывала глаз от Беранжеры. Скованная своей собственной холодностью, она машинально зажала между пальцами кусочек булки, а руку держала на высоте груди. Беранжера с улыбкой обернулась к Абелю:

— А ты знаешь, она симпатяга.

Нельзя было понять, в шутку она это говорит или серьезно.

Люсьен, зевнув, перешел от «Флориды» к радиоле. «Мустафа»! «Али румяней, чем помидоры»! Пошло дело!

— Hello, boy![23]

У террасы вовремя появился парень с длинным туловищем на коротких ножках.

— The fun of it![24] — в восторге завопил Рэй.

Веселая «пехота», которую Абель впервые встретил у Ворот Войны, тащила за собой ту же самую девицу, с которой он был в Арроманше. Парень без всяких церемоний уселся между Абелем и Валерией, предоставив своей спутнице самой искать себе стул и велев налить ему кальвадоса в пивную кружку, затем принялся сообщать смачные подробности относительно того, как ведет себя с мужчиной Шарлотта, а в это время ни слова не знавшая по-английски Шарлотта подкрашивалась и при этом непроизвольно делала гримасы.

— Почти так же, как Мамочка! — нескромно подмигивая, говорил Рэй. — Старается за двоих!

«Мамочка»! Это слово разорвалось, как граната. Значит, «пехота» знала Мамочку? В то же мгновение утонувшая в цветущих кустах бересклета терраса «Дядюшки Маглуара», Малютка и Валерия, г-н мэр с серебром на висках, озлобленный Люсьен и разряженный люд, дышавший свежим воздухом, — все это куда-то ушло! Мамочка. Мамочка!

Валерия насторожилась.

— Вы понимаете Рэя? — спросил Абель.

— Он невоспитанный малый.

— А вы все-таки прислушайтесь к тому, о чем говорит невоспитанный малый. Это же интересно — Мамочка и ее заведение!

Абель повернулся лицом к Рэю — тот с загоревшимися глазами поглощал кальвадос, потом заказал еще одну кружку, на этот раз — со льдом, и ободряюще похлопал его по плечу:

— Go on, man, go on![25]

В 1944 году Кан представлял собой фантастический город. Это был Содом и Гоморра после огня от Господа. Но только в данном случае огонь от Господа оказался недостаточно действенным, ибо город возродился именно благодаря распутству. Очень скоро власти, у которых и без того дел было выше головы, отказались от мысли запретить проституцию; они удовольствовались тем, что отвели особый квартал продажным женщинам, обнаглевшим оттого, что их открыто поддерживали союзники, а равно и оживившимся сводникам, которые пускались на риск, лишь бы даром не уступать победителям того, за что они привыкли получать мзду. А ведь нет ничего проще, как воззвать к патриотическим чувствам девиц! По ночам, стараясь не попасться на глаза патрулю, между уцелевшими звеньями стен пробирались жрицы любви. Время от времени за заборами слышались вздохи. На некоторых улицах приходилось ступать по блестящим обломкам, на которых играл голубой свет луны, по жалким этим россыпям драгоценных камней. Мосты через Орн были разбиты, набережные разворочены, воду загрязняли радужные пятна мазута. На стенах все еще висели немецкие приказы об эвакуации и проклятья евреям. Из темноты то и дело выныривали жрицы любви. И среди них — Мамочка, несравненная Мамочка, американская потаскушка-волшебница, Венера, возникшая из развалин.

Побывав в неслыханном ее заведении, Жак решил затащить туда Абеля. Абель пошел из любопытства, а еще потому, что боялся насмешек Симеона, боялся, что иначе ребята его изведут, потому что решительно это осудить, восстать против этого или хотя бы остаться в стороне ему было не по силам, наконец, из детского страха, что его извергнут из товарищеской среды, из содружества, отрешат от землячества шодов.

Мамочка и ее заведение — это было зрелище незабываемое. Если бы целомудренная Валерия могла его увидеть сквозь живописный рассказ Рэя, она бы значительно приблизилась к пониманию того, что на самом деле представлял собой Жак. И тут у Абеля блеснула мысль: Валерия и он, оба сели в лужу: их розыски напрасны, Жака больше не было, да и вообще никогда не было одного Жака! У Валерии был свой Жак, у Абеля — свой. У всех, кто знал Жака, был свой Жак. Но подлинного Жака, по-видимому, не было ни у кого. Жак погиб двадцати лет. Человек в двадцать лет — это всего лишь совокупность граней.

Много времени спустя после демобилизации Абелю в Квебеке случайно попалась книга Бредфорда Хью «The revolt of Mamie Stover»[26], и из нее он узнал, что канская «Мамочка» не составляла исключения! Ни в чем, вплоть до прозвища! Итак, была, значит, еще одна Мамочка! Оставалось предположить, что, где только были моряки, десантники, парашютисты, артиллеристы, пехтура и кто-нибудь в этом роде, всюду размножались почкованием эти безотказные дойные коровы! В 1939 году Мамочке Стовер исполнилось двадцать три года. Она была киноактриса на амплуа высоких блондинок, но после очередного сведения счетов на лице у нее появился шрам, и ей уже нельзя было оставаться в Голливуде. Она удалилась в Гонолулу. В те времена проституток расселяли в отведенных для них кварталах, и они не имели доступа в хорошее общество, не имели права что-либо приобретать. Оставайся шлюхой до конца жизни! Мамочке хотелось зашибать деньгу. Для этой цели в ее распоряжении было только одно средство, и она им воспользовалась. Пирл Харбор пошел ей на пользу. Началась война, стали прибывать матросы. Под присмотром белого джентльмена с дубинкой, служившего в морской полиции, двуногие эти животные, едва успев сойти с катеров, мчались прямо в «Манхеттэн», «Лос Анжелос», «Солнце», «Асьенду», «Колорадо» и прочие Бруклины злачных мест. Наплыв был так велик, что администрации пришлось обратиться к Мамочке и ее товаркам и посмотреть сквозь пальцы на закон, лишавший публичных женщин права собственности… Когда спрос превышает предложение, то тут уж ничего не поделаешь. Мамочка прошла под флагом певицы. Согласно ее биографии, она прослужила с 7 декабря 1941. года по июль 45-го. Итак, к концу войны Мамочка из Гонолулу была уже обладательницей состояния; кроме того, ей назначили пенсию как вдове офицера, погибшего на фронте, и наградили медалью за услуги, оказанные американскому флоту!

Валерия с отвращением смотрела на волосатых мужиков, которые пили как лошади и без всякого стеснения рассказывали свои антигигиенические истории! А что еще ей предстояло услышать!

Бардачок канской Мамочки находился в верхней части города. Недалеко от замка. Туда, где был когда-то Воге, стекались десантники и негры-носильщики, проститутки с порезанными бритвой физиономиями, содержатели притонов, такие же бесстыдные, как туши на рекламных плакатах, висевших над их стойками. Ну, конечно, солдаты дрались почем зря — десантники с летчиками, моряки с пехотинцами… Канадцы лупили всех подряд!

— Бывало и так: парень, в чем мать родила, лежит в постели и кормит блох, пока его куколка приведет себя в порядок, а на него крыша — бух! Как-то раз патруль морской полиции вступился за своих моряков и в лучшем виде разукрасил морды патрулю военной полиции. Вы же знаете, какие они на этот счет молодцы!

— No, — лаконично ответила Валерия; губы у нее пересохли; слушала она затаив дыхание.

Тут вмешался Абель: он выпятил грудь и, подняв руку с таким видом, словно взмахивает полицейской дубинкой, тяжело опустил ее. Затем изобразил солдата, под ударами дубинки согнувшегося в три погибели.