Когда море отступает - Арман Лану

Абель, только услыхав колокольный звон, догадывался, что нынче воскресенье. Валерия теряла терпение:

— Абель! Сегодня уже двадцать девятое июня. Среда. Когда же мы поедем дальше?

Абель не имел ни малейшего желания «ехать дальше». У него еще было много времени впереди. Месяц с лишним!

Какие-то мухи кусали людей. Вспыхнула крупная ссора между Люсьеном и его отцом. Речь шла о Люцерне. Валерия снова окинула презрительным взглядом «низший свет», собиравшийся у «Дядюшки Маглуара».

— И ради этих людей Жа-ак…

— Валерия! — спокойно заговорил Абель. — Товарищи Жака, которым не было и двадцати лет, погибли в тех же местах, что и Люцерна, и еще одно совпадение: лица им тоже обгладывали крабы.

В этот день Абель не пил ничего, кроме нива.

— Не доходя до Жауэнова устричного садка есть мост через Рив. Мост Дюны. Наведен он был в сорок четвертом, и с тех пор его ни разу не чинили, такой он оказался прочный. В сорок четвертом переезжал через реку «Шерман» и увяз со всеми людьми. Вот эта махина и послужила основанием для моста, а мост потом навели саперы… По этому-то мосту, неподалеку от владений Короля Жауэна, и прогуливался ночью Люцерна. По Мосту Дюны. Красивое название. «Милая! Я жду тебя на Мосту Дюны!»

Абель старательно выбил трубку. В нем сочетались врожденная медлительность канадца и медлительность благоприобретенная.

— Валерия! — продолжал он. — Возвращайтесь в Квебек одна, а обо мне не беспокойтесь. Послушайте: отъезд из Гавра назначен на…

— На двенадцатое августа, в двадцать три пятьдесят.

— Доблестная Валерия! Вы точны как часы! Да, возвращайтесь в Квебек. Пока не поздно. Слушайте меня внимательно, Валерия. Вы создали себе какого-то другого Жака. О, я отлично заметил, какое впечатление на вас произвел рассказ про Мамочку!.. Если так будет продолжаться дальше… вы… вы умертвите его вторично. Вот вам и все… Я счел необходимым предупредить вас, а теперь мы можем «ехать дальше», когда вам будет угодно.

— Вы меня напугали! Я думала, что это решительный отказ… Завтра, Абель, завтра! Завтра утром! Абель! Я за вами заеду. Я рассчитываю на вас, Абель!

Она была счастлива. Она сияла. Можно было подумать, что она отыскала своего «Жа-ака»…

Он хмыкнул.

— Вам полюбилось это кафе? — спросила она. — А ведь здесь не очень…

— Пристойно? Так что же, свидание на Мосту Дюны? Не хотите? Ну, тогда ждите меня с машиной на крестовой горе, напротив канала… Крестовая гора — это как, по-вашему, пристойное место?

Тревога прошумела над улицами, обсаженными и затененными липами, — улицами, тянущимися по обеим сторонам главной, представляющей собою спинной хребет городка. Здесь тоже должна быть улица Шестого июня… Я в самой гуще войны. Она во мне, она в моем душевном городе. Патруль прикладами вышибает двери. Я — это твой край, Малютка, твой край вместе со всеми его порядочными людьми и со всей его мелкой сволочью, с его хозяйками, смешливыми чистюлями, вместе с моим большим другом Мари Арель, изобретательницей камамбера, нормандкой-фермершей, постукивающей своими сабо, живой рукой сбивающей масло, плодущей бабой, рыжеволосой, румяной, сдобной, вместе со всеми ее землячками, лихими и на ласки и на работу…

Вот о чем думал Абель, но не мог выговорить ни слова. Он выпил, сделал над собой усилие:

— Мне кажется, Малютка…

— Что тебе кажется?

— Мне кажется, что я очень люблю твой народ, люблю так же… так же, так тебя.

— Это что, объяснение в любви?

— Он живет, по одежке протягивая ножки, в местах, отведенных ему судьбой. У него огромные накладные расходы, но все-таки он живет. Ах, Малютка! Хорош тот край, где есть жизнь.

— Ну-ну! Не надо идеализировать, дяденька! Кальвадос и возмещение убытков! Напускная набожность и откровенный разврат! Холодильник и телевизор. Околеешь — о тебе и не вспомнят! Да, да, уверяю тебя! Ты не забыл свадьбу Лемаркьеровой дочки? Здесь у нас все друг друга боятся. Друг другу заговаривают зубы. Боятся податного инспектора. Не доверяют священнику, учителю, родной матери. Боятся ветра. Дождя. Бога. Женщин. Мэра. Мужчин. Здесь люди рождаются недоверчивыми. А вот ты — ты не умеешь быть недоверчивым.

— А ты, Малютка, ты — удивительно чистое создание. Ты ничем не дорожить, ты все готова отдать. Ты все прощаешь. Ты святая…

Она засмеялась деланным смехом.

Перед его мысленным взором промелькнул этот близившийся к концу счастливый месяц, свадьба с умершей теткой, мальчуган в черной рубашке, поедавший ракушки, сквернословящий предок Барантен, гробный мастер, Король Жауэн, вывеска с закрашенным словом «Освобождение», самодовольные скоробогатеи и сеть для ловли креветок у памятника погибшим. Абель сделал такое движение, будто хотел смести со стола крошки.

— Надо пойти половить креветок, — сказал он.

— Ну что ж, давай завтра.

— Ладно. Завтра, так завтра. Э, нет! Только не завтра, Малютка.

Завтра у него свидание с Долиной Смерти. Ах, что собой представляла Долина Смерти в сорок четвертом году! Всемирное молчание окутывало долину Иосафатову. В хлебах мертвые все еще ждали, что крестьяне их обнаружат, других засасывал песок, как того, молодого, с недовольным лицом, около блиндажа. Третьи лежали в этой проклятой зоне, зарывшись в свежескошенное сено. Выползали на добычу крабы, креветки, омары… Как мне было страшно, когда мы высаживались в Долине Смерти! До сих пор поджилки трясутся! Да, да, ребята, мне было страшно!.. Страшно, что меня сбросят в море, как моих товарищей в Дьеппе, и отвратительные креветки вопьются мне в живот., омерзительные нацистские креветки…

Часть третья

Марго Исступленная

И тем не менее этот твой подвиг

останется неизвестен

— как и многие другие, —

потому что ты не способен заткнуть

рот тем, что сочиняют выгодные для них

легенды.

…Ты принес себя в жертву.

Приветствую тебя —

из забвения!

I

Из высокой травы тянутся яблони и заламывают искалеченные сучья. Вместо слез у них течет сок. Жак спит, уткнувшись лицом в сено. Усталость сморила их… — Абель смотрит на часы… — три часа тому назад. Они пришли сюда из других, прибрежных «палестин»: там ложбина, ферма, превращенная в крепость, сонный мост, бурый ручей. Война грохочет на юге — ей все равно, где ни грохотать. Моря уже не видно. Одежда прилипает к телу — не одежда, а мокрый картон. От долгой ходьбы горят подошвы, напружившиеся икры и мышцы бедер. Абелю стоит огромных усилий размять ноги. Каждый башмак весит кило двадцать. Жак стащил с себя обувь. Намучается он с ней потом!

Птижан исчез. По всей вероятности, основная часть полка уже за Бени-сюр-Мер. Море — сзади, Бени — «между левым флангом и фронтом». Абель никогда не отличался умением ориентироваться. Они блуждают уже два дня. Абелем владеет стадное чувство — скорей бы отыскать товарищей, унтер-офицеров и вместе с ними без конца ругать начальство, скорей бы вновь ощутить блаженную безответственность! Абель нагибается, срывает травинку и начинает щекотать ноздри спящему Жаку. Тот невольно отмахивается. Вдруг Абель ложится. В трехстах шагах, в «палестинах», тяжелыми клубами поднимается лиловатый дым. А Жак спит себе и спит! Забавно было бы так умереть: солдат уснул; приходит смерть; пройдут века, а он так и не узнает, мертв он или спит!

— Эй, Жак, бери пример с «Великой Германии»: проснись!

Абель подражает паровозному свистку и кричит ему в ухо:

— Слезай! Приехали!

Жак вскакивает, тяжело дышит, трет глаза, проводит рукой под обросшим щетиной подбородком, без конца зевает. Каким свежим кажется сад с его синей тенью! Кудахчет курица. Абель идет на полуразрушенную ферму. Где же курица? А, вон! Среди обломков рухнувшего сарая бесстрашно топорщится белая курочка. Абель замахал на нее руками. Возмущенная курица, тщетно взывая к хозяйке, убегает. Абель подбирает с земли дна яйца, одно еще теплое, другое холодное, и возвращается к Жаку — тот, кряхтя, пытается натянуть башмаки.

— Вот и завтрак, — говорит Абель.

Жак берет яйцо… У солдата растерзанный вид; в руке у него яйцо. Солдат весь бугорчатый, весь суконный, стальной. Яйцо гладкое и такое хрупкое! Солдат разглядывает яйцо; к щеке у него пристала сенника.

— Как эта штука открывается? — острит Жак.

Абель хохочет.

— Крутое?

— Да нет, сырое!

— А почему оно теплое?

— Прямо из-под курицы.

— Какая гадость!

Абель достает нож, осторожно с обоих концов протыкает скорлупу и выпивает яйцо. Лиловые столбы все еще поднимаются, словно от только что погашенных смертоубийственных свечей.