Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

В цехе было покойно и чисто. Ровно гудели моторы, пощелкивали стрелки измерительных приборов.

Булатник стоял, взявшись за перила террасы. Ему всегда нравилось стоять здесь на возвышении — обхватывать ладонями шершавое круглое железо перил, чувствовать руками и всем телом, как чуть-чуть дрожит под тобой легкое металлическое сооружение, нависшее над цехом, и смотреть на спокойно гудящие внизу агрегаты. В обстановке цеха Булатнику чудилось что-то романтическое, может быть схожее с обстановкой на корабле.

Внизу у одного из насосов крутился Добрынин. Он выключил насос из общей системы и собирался покопаться в нем. «Стучит», — сказал Максим Харитонович Булатнику еще утром, когда забежал в цех, чтобы оставить пиджак. Гена не замечал за машиной никаких ненормальностей, но возражать не стал — Добрынину он верил больше, чем себе.

В последнее время Добрынин работал с каким-то неистовым усердием. Едва закончив одно дело, искал другое. Перерыв был ему в тягость.

Разбирая насос, слесарь то приседал на корточки, то опускался на колени. Сверху, с мостика, инженер видел то лишь одну его согнутую спину, обтянутую побуревшей гимнастеркой, то четкий прямой пробор рыжеватых волос, то повернувшееся вдруг в профиль узкое большеносое лицо.

И все-таки он был не такой, как всегда. Ни с того ни с сего оторвется вдруг от дела и уставит куда-нибудь в сторону задумчивый, невидящий взгляд.

За спиной Булатника зазвонил телефон. Гена отошел от перил и взял трубку.

— Добрынин там? — спросил голос Овинского.

— Да, — ответил инженер.

— Попросите его, пожалуйста, зайти в партбюро.

Гена спустился по винтовой лестнице и, пересиливая шум агрегатов, сказал Добрынину о звонке.

Слесарь рассеянно кивнул, но продолжал, ловко выворачивая руку, освобождать крепления насоса. Казалось, он недопонял то, что ему сообщили. Наконец, покосившись на Булатника, положил гаечный ключ. Взяв клок ветоши, принялся вытирать коричневые от загара и машинного масла руки. Рукава его гимнастерки были закатаны до локтей, и Булатник, любивший все сильное и крепкое, с удовольствием смотрел на его развитые, жилистые, широкие в ладонях руки.

— Что ему так загорелось? — недовольно спросил Добрынин.

Инженер пожал плечами. Слесарь с сожалением глянул на вскрытый корпус насоса и, как всегда, быстро пошел из цеха.

Неприязнь Добрынина к Овинскому, зародившаяся еще в тот день, когда секретарь партбюро велел снять карикатуру на Соболя, усилилась после случая в Затонье. Максим Харитонович считал, что Овинский обязан был тогда позвонить либо в управление дороги, либо в транспортный отдел обкома партии и отстоять «миллионный» рейс. «Кишка тонка в драку идти», — определил он.

Добрынин знал, что Овинский ездил в Затонье по поводу столовой, но после его «кавалерийского наскока» — так Добрынин назвал поездку секретаря партбюро в Затонье — там почти ничего не изменилось. Правда, Затоньевский горторг выделил кое-что из своих фондов, но это мало почувствовалось. Паровозники посмеивались — поперхнулся наш секретарь «козьей ножкой».

И то, что новый секретарь за многое брался, но ничего не доводил до конца, и то, что он по-прежнему был какой-то замкнутый, ни с кем не сходился близко, и даже то, что в Крутоярске-втором он жил в общежитии, не претендуя на квартиру в новом, только что отстроенном доме, наводило Добрынина на мысль, что Овинский устроился в депо временно, до получения какого-то места в городе, и что ему здесь все глубоко безразлично.

При Ткачуке Максим Харитонович забегал в партбюро по нескольку раз в день, теперь же старался больше обходиться телефоном.

…Два письма, дополненные препроводиловками, одно — райкомовской, другое — отделенческой, лежали перед Овинский.

Хотя от письма Ивана Грозы за версту разило злопыхательством, хотя было ясно, что он сводил счеты с редактором стенной газеты, письмо не оказалось простой кляузой. Выяснилось, что Добрынин действительно куда-то отправил жену и что его действительно часто видели с бухгалтером Оленевой. О жене Добрынина в депо отзывались по-разному — кто с участием, а кто с каким-то брезгливым состраданием. Только Лихошерстнов брякнул без обиняков:

— Дрянь баба.

Это не помешало, однако, Овинскому возмутиться Добрыниным. Виктору Николаевичу было тем легче возмущаться, тем легче идти по пути строгих, прямолинейных суждений, что он хорошо чувствовал нерасположение к себе Добрынина и платил ему тем же.

Кроме того, Овинский всегда считал, что тех, кто изменяет долгу перед семьей, надо карать беспощадно. При этом по молодости лет он осуждал без разбора.

Второе письмо — то, что Овинский получил от Инкина, — было написано самим Добрыниным и обращено к начальнику отделения. В нем говорилось следующее:

«В стенную ежедневную газету «Локомотив» паровозного депо Крутоярск-второй поступил ряд жалоб на отсутствие гибкометаллических рукавов, которые лимитируют выполнение взятых социалистических обязательств цехом промывочного ремонта. К тому же в агрегатной теплой промывке нет термометров для наблюдения технологического процесса при циркуляции и промывке котлов, то есть надо иметь 9 термометров, а имеется только 2.

Редколлегия «Локомотива», проверив данные факты, вынуждена сообщить о них руководству отделения и просит о принятии срочных мер.

Ответ, написанный Инкиным наискось листа, гласил:

«Тов. Добрынин, гибкометаллические рукава и термометры отправлены в депо».

Слова были выведены четко, старательно — с уважением к человеку, которому они адресовались.

Добрынин поздоровался кивком и сел, сосредоточенно вытирая руки ветошью. Виктор Николаевич протянул письмо, которое редактор посылал начальнику отделения. Добрынин пробежал написанную Инкиным фразу и произнес с живостью:

— Проверим.

Он позвонил в кладовую. Выслушав ответ, тотчас же вызвал по телефону мастера цеха промывки:

— Гена, можешь получить в кладовой рукава и термометры. Оперативность, маш-кураш! Знай силу печати.

Виктор Николаевич взял второе письмо.

— А теперь… теперь вот это…

Максим Харитонович прочел сначала препроводиловку, в которой сжато излагалась суть заявления. Отогнув препроводиловку, положил письмо на стол и принялся читать его.

За стеной, в бухгалтерии, стучали счетами и арифмометрами. Где-то неподалеку стоял, отдуваясь, паровоз, и каждый медлительный, усталый выдох его прокатывался через весь коридор конторы.

Добрынин сидел перед Овинским, боком к нему. Он ссутулился, сильно наклонил узкое носатое лицо. В Овинском поднялся гнев. Казалось невероятным, диким, что этот пожилой, семейный человек волочится за женщинами, одерживает какие-то победы…

— Что ж вы молчите? Объясните, пожалуйста! — холодно произнес Виктор Николаевич.

Добрынин провел ветошью по расправленной ладони. Со стороны казалось, что он напряженно обдумывает что-то. На самом деле он ничего не обдумывал. В голове Максима Харитоновича беспорядочно и произвольно вспыхивали и проплывали какие-то обрывки мыслей, а перед глазами вставали то Городилов, то Люба, то жена, то дочь Рита. Потом он увидел вдруг свою разжатую руку — глубокие замысловатые борозды в черствой маслянистой коже ладони, множество мелких трещинок, покрывших край ее, желтые, словно косточки, мозоли, дружно выпирающие перед пальцами и на пальцах. Потом — когда секретарь партбюро сказал: «Объясните, пожалуйста!» — Добрынину представилось лицо Овинского, холодное, каменно-жесткое и молодое… «Что он поймет?» — будто со стороны пришла в голову мысль. Пришла и укрепилась: «Что он поймет?»

Добрынин поднялся.

— Не хотите разговаривать? — оторопело произнес Овинский.

— Лишнее это.

— То есть как лишнее?

Добрынин смолчал.

— Учтите, у коммуниста нет ничего такого, что не должна знать партийная организация. Вам все равно придется держать ответ.

Добрынин смолчал.

— Не рассчитывайте на вашу дружбу с Лихошерстновым.

— Я ни на что не рассчитываю.

Вечером Добрынин ждал Любовь Андреевну. Бухгалтерия заканчивала работу на час позднее цехов.

Оленева была членом редколлегии стенной газеты, одним из шести дежурных редакторов, ответственных за выпуск номеров. Шесть рабочих дней недели — шесть редакторов. У каждого свой день. Но прежде Любовь Андреевна много чаще, чем раз в неделю, бывала в комнате редколлегии. Теперь же она приходила только в «свой» день. Избегая встретиться взглядом с Максимом, садилась за машинку. При этом она всегда делала одно и то же плавное, удивительно опрятное, мягкое движение обеими руками вдоль ног — оправляла юбку, чтоб не мялась. Столик, на котором стояла машинка, и стул, на который садилась Люба, перегораживали узенькую комнату. Максим мог стоять лишь сбоку, мог видеть лишь профиль Любы. Но и кончив печатать, она старалась держаться только боком к Добрынину. Справившись с номером газеты, поспешно прощалась.