Фаворит - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отречение — сказал Измайлов.
Екатерина разломала хрупкие печати на конверте.
— Черт вас всех раздери! — выговорила с недовольством. — Второе письмо начертано карандашом. Что у него там? Неужели даже чернил развести некому? Отречение придется переписать. Конечно, не так бездарно, как оно составлено. А так, как я сама напишу!
8. СОБАЧКА СО СКРИПКОЙ
Петр III отрекался от престола, прося отпустить его в Голштинию с Гудовичем и Лизкой Воронцовой; еще ему хотелось сохранить при себе любимую «мопсинку» и скрипку, он умолял Екатерину не разлучать его с арапом Нарцисом, умеющим быстро и ловко откупоривать бутылки с английским пивом… «Как схватить этого придурка?» Измайлов проник в мысли женщины и помог ей.
— Вы считаете меня честным человеком? — спросил он.
Екатерина не стала вступать в нравственные дебаты:
— Вы и отвезете в Ораниенбаум мой конспект его отречения. И пусть этот несчастный — чернилами, а не карандашом! — заверит весь мир, что отречение официально, безо всякого принуждения с моей стороны… Только с вашей честностью это и делать.
Доверие внешнее, зато недоверие внутреннее: за Измайловым поехали Григорий Орлов, вице-канцлер Голицын и Панин. Петр писал под диктовку: «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное…» Он все время беспокоился:
— А мопсинку со скрипкой оставят мне?
— Господи, — отвечал Орлов, — да на што нам они-то?
— Карета подана! — громогласно доложил Потемкин; своими же руками он затолкал императора в возок. — Па-а-алаши… вон!
Петр снова упал в обморок, вывалившись из кареты, будто ватная кукла. Тут с него содрали мундир, лишили шпаги и ордена святого Андрея. Екатерина не пожелала видеть мужа, но его фаворитку до себя все-таки допустила, спросив со всей строгостью:
— Так это вы клубнику с грядок моих обобрали?
Восемь пудов добротного белого мяса, из которого природа слепила Воронцову, тряслись от рыданий, будто зыбкое желе.
— Виновата я, — пропищала она тоненько, как комар.
— Месть моя будет ужасна, — сказала Екатерина. — На помилование не надейтесь: сейчас же отсюда отправляйтесь в Москву, и там я устрою вам пытку — выдам замуж за старика!
Потом разложила на столе чистенькую салфетку:
— Живо складывайте сюда все свои драгоценности.
Лизка вцепилась в алмазный «букет» на груди.
— Без возражений! Это я отдам вашей сестре Дашковой…
Екатерина велела передать Петру: пусть сам изберет себе место для временного пребывания. Ему нравилась Ропша:
— Там и рыбка хорошо клюет, особенно по утрам…
Увозили его в карете с опущенными на окнах шторами. Главным в охране сверженного императора назначили Алехана Орлова, который набрал себе не помощников, а, скорее, собутыльников: капитана Пассека, князя Барятинского, Ваську Бибикова, Рославлевых, Баскаковых и прочих.
— Возьми и Потемкина, — сказала Екатерина.
— На што он нам, ежели вино пьет без азарту?
— Хоть один трезвый средь пьяных будет…
Из Петергофа отъехал громадный шлафваген, внутри которого скорчился Петр, а верха гигантской повозки облепили, будто мухи сладкий каравай, случайные искатели выпивок и закусок.
Екатерина опустилась на колени перед иконой:
— Вот и все, Боженька! Вели всем по домам ехать…
Войска потянулись в обратный путь. Очевидец пишет: «День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены — пошел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина, сливали все вместе безо всякого разбору в кадки и бочонки».
Генерал-полицмейстер барон Корф был обеспокоен всеобщим разгулом в столице. Екатерина говорила ему:
— Как я могу отнять вино у людей, которые ради меня рисковали всем? Тут все были за меня, а я была с ними заодно…
Только прилегла, ее сразу же подняли с постели:
— Беда! Все перепились так, что уже ничего не соображают… Измайловская лейб-гвардия поднялась по тревоге барабанами.
— Зачем? — спросонья не поняла Екатерина.
— Валят напролом до твоей милости. Кто-то спьяна ляпнул, будто король прусский тридцать тыщ солдат у Невы высадил, чтобы тебя схватить, а Петрушку вызволить… Ой, беда!
Екатерина снова натянула лосины и ботфорты:
— Брильянта — под седло. Шпагу, перчатки.
— По ошибке — ночью-то! — и пришибить могут.
— А я не из пугливых… Орловы где?
— Тоже пьяные. Их в Мойку покидали. Плавают.
— А гетман?
— Его поленом… по шее! Уже лечится…
Еще издали донесло шум тысяч голосов, трещали поваленные заборы. Екатерина врезала шпоры в бока жеребца, за нею поспевали флигель-адъютанты с коптящими факелами. Женщина вздыбила под собой Бриллианта, и он заржал, скаля зубы.
— Стойте! Я сама перед вами… стойте!
Ее узнали. Солдаты тянули к себе за фалды мундира:
— Матка наша, целуй нас… идем до угла — выпьем!
Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:
— Славной российской гвардии… уррра-а!
Когда откричались, рывком вбросила клинок в ножны.
— Слушайте! — и приподнялась в стременах (а смоляные искры факелов обрызгивали ее сверху). — Я, как и вы, не спала три ночи, и вот только легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день — я, ребята, должна быть в Сенате…
Корявые руки. Щербатые лица. Пламя огней.
— Тока скажи, — просили ее, — кого еще рвать-то нам?
— Всех уже разорвали… спасибо, расходитесь.
Петербург притих. Редкие кареты объезжали на мостовых мертвецки пьяных, как корабли минуют опасные рифы. Утром все мосты, площади и перекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены, кабаки заперты. Но уже слышались иные, трезвые голоса:
— Что ж мы, братцы? За бочку с вином суку немецкую на себя вздыбачили? Опять же раскинь разумом: царенок Иоанн в тюрьме мается, а в Петрушке хоть малая капля русской крови была.
— Павлика! Павлика-то мы все забыли…
Нашлись и горячие головы — призывали:
— Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, заодно уж и похмелимся… после вчерашнего-то!
В ту памятную ночь долго не могли уснуть дипломаты. Прусский посол фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:
— Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.
Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жалуясь на обострение процесса в печени:
— Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении с русским императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления англо-русской торговли, требует серьезного лечения.
Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:
— Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намерение похитить у Дании земли Шлезвига.
Французский посол Брейтель был в Варшаве — его заменял Беранже:
— Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет никаких прав для занятия русского престола.
— В самом деле, — добавил шведский посланник Горн, — положение ее чревато опасностями: она попросту лишняя.
— Как это лишняя? — удивился австрияк.
— Вене пора бы знать, — пояснили ему, — что в России уже два самодержца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу, готовясь занять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же царствовать, имея сразу двух претендентов на корону!
— Трех, а не двух, — поправил собрание француз.
— Простите, кто же третий? — удивился швед.
— Вы забыли о сыне этой женщины — о Павле…
Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил в Лондон депешу о русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: «Влияние Екатерины на дела в стране совершенно ничтожно».
9. ПЕРВЫЕ ДЕЛА И ДЕЛИШКИ
Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мускулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал, что хорошо бы завести на Руси чулочные фабрики.
— Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.
— Вот и займись этим, друг, — Екатерина зевнула.
Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же дел не было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:
— Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от города отъедешь, и на одних петухов надежда…
Пусть Орлов спит — на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, справилась о базарных ценах на хлеб и мясо.
— Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един рубль. Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество. Курица же, самая жирная, стоит пятнадцать копеек.
