Фаворит - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы умрете, если когда-нибудь поторопитесь. На этот раз вы тоже поспешили, но, слава богу, остались живы и здоровы…
Ладно! В будущем, очевидно, предстоит прощать и не такое. Но как быть с Глебовым? Интуиция не обманывала государыню, что генерал-прокурор империи грешен… да, грешен, еще как грешен! Пока же беседовала с ним милостиво, как хозяйка с приказчиком.
— У меня голова кругом идет, стоит лишь коснуться финансов, коими на Руси ведают сразу три учреждения… Скажи, Александр Иваныч, какие такие шиши в Камер-коллегии пересчитывают?
— Доходные, — пояснил Глебов.
— А в статс-конторе?
— Расходы чтут.
— А что делает Ревизион-коллегия?
— Эта, аки Цербер, следит за двумя первыми, как бы они, ко грабежам привычные, государственный интерес не обманули.
— Хороша система! — фыркнула Екатерина. — Когда три собаки грызутся, так и то, наверное, наблюдать приятнее, нежели видеть устройство коллегий наших. Впредь одному делу в трех руках не бывать! — распорядилась Екатерина. — Надобно полностью обновить все устарелое, дополнить недостающее, а лишнее — уничтожить! Отчего же доход России только шестнадцать миллионов? Не есть ли это число, взятое с потолка только затем, чтобы неизвестное заменить известным?
Глебов сделал отвлеченное лицо мыслителя:
— Таков доход, государыня, уже много лет пишут.
— Пишут… а кто проверял подлинность этой суммы?
— Да никто! Ведь в Христа тоже верят люди, не проверяя — был ли такой на свете? Вот и эти шестнадцать миллионов…
— Не богохульствуй, — отвечала Екатерина.
Курьер из Ропши доставил ей «слезницу» от мужа:
«ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, я ищо прошу меня которой Ваше воле изполнал во всем отпустит меня в чужие край стеми котори я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на великодушие что не оставите без пропитания. Верный — ПЕТР».
— Ума не приложу, что с ним делать! Самое лучшее, если бы он помер… Естественно, как умирают все люди на свете. Понимаю тебя, Катенька, — согласился Орлов.
Петр был еще жив, а Екатерина уже решила показать двору, что она женщина свободная. На большом приеме во дворе, следуя к престолу, она публично указала Нарышкину:
— Левушка, а где кресло для Григория Орлова?
Кресло для фаворита поставили подле трона…
Вечером он ужинал в узком кругу приближенных императрицы и с нахальством, ему присущим, при всех ляпнул:
— Мы тебя, матушка, возвели на престол, но ежели не угодна станешь, и сковырнем с горушки за милую душу… Опыт у нас уже имеется — так дело спроворим, что только покатишься!
У женщины достало терпения промолчать. Но такой хвастливой наглости не стерпел гетман Кирилла Разумовский.
— Только попробуй! — сказал он Гришке. — Не пройдет, сударик, и недельки, как мы распнем тебя на первом же заборе…
10. С ДЕРЖАВОЙ И СКИПЕТРОМ
Екатерина пригласила «овдовевшего» Шувалова:
— Иван Иваныч, а кто такой Авраам Шаме?
— Подлец, торговавший в Москве уксусом, потом был домашним учителем детей Олсуфьевых, но они изгнали его, яко неуча. Шаме вернулся в Париж, где сочинил донос на Дидро и д'Аламбера, после чего король запретил издание Энциклопедии, почитая ее авторов достойными виселицы. Несчастный Дидро, поправ ученую гордыню, был вынужден обратиться даже к… стыдно сказать!
— Со мною не стыдитесь, — улыбнулась Екатерина.
— Он умолял вступиться за него мадам Помпадур.
— И что ответила эта грязная потаскуха?
— Помпадур писала: если правда, что Энциклопедия начинена порохом для взрыва церкви, то эту книгу надобно сжечь, если же это неправда, то надо послать на костер Авраама Шаме.
— Ответ хорош! — Екатерина собрала губы в яркую точку. — А я напишу господину Дидро, чтобы ехал в Россию и заканчивал издание Энциклопедии на русские деньги. Обещаю ему чины, уважение, славу, богатство, свободы…
Екатерина сделала первый реверанс пред новейшей философией XVIII века. Европа заговорила, что «свет идет с Востока», а Вольтер стал главным бардом русской императрицы. «В какое время живем мы? — восклицал мудрец.
— Франция преследует философию, а Скифы ей покровительствуют… пощечина, данная из Скифии нашим глупцам и бездельникам, доставила мне величайшее удовольствие». Просвещенному абсолютизму Екатерина принесла первую дань. Заручаясь самой авторитетной поддержкой в Европе — вольтеровской, императрица укрепляла свое положение на русском престоле…
Екатерину беспокоило, как бы не разлакомился приехать на русские хлеба какой-либо ее родственничек! Она-то ведь знала, что у себя дома германские князья охотно доедают вчерашний прокисший суп, но зато, попав в Россию, делаются ненасытны, как шакалы.
— Из Коллегии иностранной, — распорядилась она, — надобно послать человека ловкого, чтобы объехал моих сородичей и дал понять каждому: Россия для них навсегда закрыта…
Сознательно разрывая связи с отечеством, она выгадывала во мнении русского общества. Сейчас все оправдывало низложение Петра, но ничто не оправдывало восшествие Екатерины: ссылки в манифестах на «промысел Божий», на «избрание всенародное» были наивны, — императрица понимала, что заняла чужой стул, но ничего умнее придумать не могла! Потому-то щедро задаривала всех улыбками и подачками, наклоняя рог изобилия над головами тех, кто помогал ей добыть престол…
Просматривая списки Конного полка, Екатерина увидела, что Потемкина предлагают произвести в корнеты.
— Для него этого мало… — Своей рукой начертала: «Быть в подпоручиках». — Гришенька, — ласково спросила она Орлова, — не подскажешь ли, чего желать может Потемкин?
— Какой еще там Потемкин? — сладко потянулся фаворит.
— Конный! Волосы у него такие курчавые.
— Не тот ли, что в Ропше сейчас с Алеханом? Так этот тезка мой бедноват… так и быть — отсыпь ему!
Екатерина хотела дать Потемкину 3000 рублей.
— Не балуй, — не позволил фаворит.
— Ну, тыщу дам. И сервизик добавлю.
— А этого мало. Станет рожу кривить…
Потемкин получил две тысячи рублей с сервизом: на кота широко, на собаку узко. Ладно, и на том спасибо. Но долга митрополиту Амвросию Зертис-Каменскому он, конечно же, не вернул…
Петра не торопились увозить из Ропши, и он даже просил доставить ему кровать из Ораниенбаума. Стража возмущалась:
— Вот еще! Таскайся по лесам и болотам с мебелью…
Среди охраны зрело недовольство: в Петербурге сейчас балы и гулянки, там раздают награды, делят мужиков и деньги, там пляшут, а ты сиди в этой Ропше, где с болот тянет туманом, квакают лягухи и тучей вьются неистребимые комары… Когда Петра бросало в очередной обморок, караульные только радовались:
— Даст Бог, и окочурится, тогда уедем…
Петр был заперт в комнатах, окна которых задрапировали плотными шторами. Он просился гулять по берегу пруда, в котором рыбы были приучены всплывать при звоне колокольчика.
— Хочу поймать рыбку, — говорил он.
— Окажите рыбке милость, — соглашался Алехан.
Но в дверях часовые скрещивали багинеты ружей.
— Ах, до чего же строгие! Я бы и пустил вас до прудочка, но часовые не дозволяют. Не лучше ли нам еще выпить и поспать?..
3 июля в Ропшу силком доставили лекаря Лидерса.
— Чего зубами стучишь? — спросил Алехан. — Поставь бывшему царю клистир с опилками — и дело с концом.
— Знаю я, какие концы бывают в России: вы его в крепость запрете, и меня туда же, — верно рассудила медицина.
— Делай свое дело. Больно много ты знаешь.
Лидере, осмотрев Петра, сказал Орлову:
— Зачем меня тревожили? Он нетрезв, но здоров.
Алехан предупредил Екатерину: «Я опасен, чтоб урод наш севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил.» Догадливая женщина поняла, что не сегодня, так завтра она овдовеет!
6 июля (именно в день ее обращения к Дени Дидро) понаехали в Ропшу гости — актер Федор Волков и капитан Шванвич; князь Барятинский сразу распечатал бутылки с вином, шлепнул на стол измызганные картишки; зажгли свечи для раскуривания трубок…
Алехан, проходя мимо, указал Потемкину [6]:
— Гришенька, постой-ка в дверях… Никого к нам не пущай, а кто выбегать станет, того без лишних слов лупи прямо в соску!
Пока они там играли и бесновались, Потемкин отдал себя на съедение ропшинским комарам. В комнатах государя «вдруг послышалась возня, будто передвигали тяжелую мебель, потом на крыльцо выскочил Алехан — с вилкой в руке, вилка была в крови.
— Вот и все, — сказал, — фараона не стало…
Перегнувшись через перила, Орлов начал громко блевать, нечаянно забрызгав Потемкина. Вытерев рот, изуродованный чудовищным шрамом, он далеко в кусты забросил вилку:
