История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 - Василий Сиповский

Пугачевъ.

Удивительное мастерство обнаружилъ Пушкинъ и въ обрисовкѣ Пугачева. Въ пору романтизма, когда писатели особенно дорожили риторикой и эффектами, Пушкинъ сумѣлъ въ Пугачевѣ понять и нарисовать не мелодраматическаго героя — а, просто, человѣка, съ человѣческими слабостями и достоинствами. Пугачевъ, въ его толкованьи, тѣмъ интереснѣе для насъ, что къ обрисовкѣ его души Пушкинъ приготовился долголѣтнимъ изученіемъ историческихъ матеріаловъ, записокъ и устныхъ преданій. Такимъ образомъ, въ характеристикѣ самозванца сказался не только поэтъ-художникъ, инстинктомъ прозрѣвающій человѣческую душу, но и добросовѣстный ученый-историкъ. Благодаря такому соединенію точекъ зрѣнія, образъ Пугачева получился полный: Пушкинъ не умолчалъ о преступныхъ чертахъ его души (напр., о кровожадности), но сумѣлъ въ немъ найти широкія черты отваги, удальства и способность отдаваться благороднымъ порывамъ; въ немъ онъ уловилъ и добродушіе, и плутоватый простонародный юморъ. "Пушкинскій Пугачевъ представляетъ соединеніе богатырскаго размаха съ плутоватостью яицкаго казака, прошедшаго огонь и воду, съ повадками разбойника… Не уменьшая крупныхъ размѣровъ Пугачева, Пушкинъ не дѣлалъ изъ него мелидраматическаго злодѣя, или байрововскаго героя; онъ ни на ммнуту не забывалъ о тѣхъ историческихъ условіяхъ, которыя породили Пугачева и пугачевщину". Не широкіе политическіе замыслы, a "прыткость, бодрость молодецкая и хмѣлинушка кабацкая" — какъ поется въ пѣсне, выдвинули Пугачева. Смѣлый, отважный, всегда полагающійся на авось, этотъ "герой безвременья", умѣющій напустить, когда нужно, ужасъ, можетъ хохотать отъ души заразительнымъ, добродушнымъ смѣхомъ. Г. Черняевъ совершенно справедливо указываетъ, что казнь Мироновыхъ была необходимостью для Пугачева послѣ того, какъ они всенародно называли его «воромъ» и «самозванцемъ». Помиловать ихъ послѣ этого было бы опасною для Пугачева слабостью — онъ уронилъ бы себя въ глазахъ своей кровожадной свиты безвозвратно. Казнь эта была нужна, кромѣ того, и для того, чтобы терроризовать власти.

Простой человѣческій разговоръ Гринева подкупаетъ его и помогаетъ ему установить откровенныя, почти пріятельскія отношенія. Онъ даже раскрываетъ свои честолюбивые замыслы юношѣ-Гриневу: "Какъ знать! говоритъ онъ. Авось и удастся! Гришка Отрепьевъ вѣдь поцарствовалъ же надъ Москвой!" Такимъ образомъ, ему хочется только поцарствовать, — онъ знаетъ, что судьба Гришекъ Отрепьевыхъ непрочна, но путь къ ней интересенъ, — a Пугачевъ, въ изображеніи Пушкина — именно незаурядная личность: онъ поэтъ-мечтатель, — "съ какимъ то дикимъ вдохновеніемъ" разсказываетъ онъ Гриневу сказку о томъ, что воронъ живетъ триста лѣтъ, потому что питается падалью, a орелъ — недолго, но за то пьетъ живую кровь… И Пугачевъ готовъ жить недолго, да бурно, мятежно, — эту жнзнь онъ предпочитаетъ спокойной, трудовой… Пушкинъ сумѣлъ подслушать поэтическія настроенія не только въ душѣ Пугачева, но и y его дикихъ сообщниковъ: они — такіе же "орлы"-авантюристы, знаютъ, что часъ расплаты не за горами. На Гринева производитъ сильное впечатлѣніе разбойничья пѣсня: "не шуми, мати, зеленая дубравушка", которую пѣли товарищи Пугачева: невозможно разсказать, говоритъ онъ устами Гринева, какое дѣйствіе произвела на меня эта простонародная пѣсня про висѣлицу, распѣваемая людьми, обреченными висѣлицѣ. Ихъ грозныя лица, стройные голоса, унылое выраженіе, которое придавали они словамъ, и безъ того выразительнымъ, — все потрясало меня какимъ-то піитическимъ ужасомъ! Поэтъ сумѣлъ въ этой сценѣ раскрыть всю психологію разбойничества, проникнуть въ духъ той поэзіи, которая создана была этимъ широкимъ размахомъ личности, вырвавшейся на свободу![74]

Хлопуша.

Удался Пушкину и другой типъ «разбойника» — Хлопуши, сообщника Пугачева. Это — образецъ "древнерусскаго разбойника-богатыря, имѣвшаго, своего рода, рыцарскіе взгляды на свою профессію". Съ презрѣніемъ онъ относится къ мелкому преступнику Бѣлобородову: "Конечно, говоритъ онъ, и я грѣшенъ, и эта рука повинна въ пролитой христіанской крови. Но я губилъ супротивника, a не гостя; на вольномъ перепутьи, да въ темномъ лѣсу, — не дома, сидя за печкою; кистенемъ и обухомъ, a не бабьимъ наговоромъ". "Въ этомъ отвѣтѣ открывается весь Хлопуша, съ его суровою и дикою храбростью, съ его отвращеніемъ къ коварству, наушничеству и къ изворотамъ, и съ его своеобразными понятіями о разбойничьемъ благородствѣ".

Швабринъ.

Если въ обоихъ разбойникахъ сумѣлъ Пушкинъ найти что-то подкупающее, то въ лицѣ Швабрина не нашелъ онъ ни одной привлекательной черты. Злой, хитрый, даже коварный интриганъ, для котораго нѣтъ ничего святого въ жизни, онъ не отличается и храбростью и, оттого не видя смысла въ жизни, онъ трусливо цѣпляется за эту жизнь. Его умъ, и образованіе не спасаютъ въ немъ "человѣка" — и образъ его въ повѣсти заклеймленъ позоромъ. Онъ презираетъ вѣру дѣдовъ и отцовъ; ему чужды понятія о чести и долгѣ,- понятія, которыми жили Гриневы, — но этого хорошаго-стараго онъ не замѣняетъ хорошимъ-новымъ. Это какая-то «пустота» — отрицательная величина, первый русскій «нигилистъ», выросшій на русской почвѣ благодаря плохо-понятому французскому скептицизму.

Писатель не разсказалъ намъ его прошлаго, — въ дѣйствіе вводитъ онъ Швабрина, словно для контраста съ Гриневымъ, — въ его сердцѣ, какъ разъ, нѣтъ ничего свѣтлаго, — нѣтъ понятія обязанностей по отношенію къ отечеству и ближнимъ; y него нѣтъ чести, не только дворянской, но и человѣческой. Онъ трусливъ, мелоченъ, мстителенъ и даже, единственно-смягчающее этотъ образъ, чувство — любовь къ Машѣ рисуетъ его сердце съ самой отрицательной стороны.

Императрица Екатерина.

Небольшую роль играетъ въ повѣсти императрица Екатерина, — но въ этомъ эскизѣ геніально намѣчены ея характерныя черты. Во время перваго свиданья съ Машей "незнакомая дама" поражаетъ насъ какимъ-то «царственнымъ» благодушіемъ; затѣмъ оно смѣняется вниманіемъ, въ которомъ сквозитъ сердечность. Это милостивое отношеніе къ Машѣ смѣняется вспышкой сдержаннаго гнѣва и, наконецъ, въ послѣднемъ свиданьи Екатерина предстаетъ передъ Машей въ ореолѣ холоднаго блеска, — монархиней, награждающей добродѣтель. Каждый взъ этихъ душевныхъ моментовъ удивительно вѣрно передаетъ историческія черты императрицы — и это умѣніе говоритъ просто, хотя и безъ той сердечвой теплоты, которая носитъ характеръ фамильярности, и эта способность отдаться гнѣву, но не безобразному, незнающему предѣловъ, — и это умѣніе очаровать величіемъ своей царственной улыбки, награждающей и прощающей, — все это, дѣйствительно, нѣсколько художественныхъ портретовъ Екатерины.

Савельичъ.

Въ лицѣ Савельича Пушкинъ изобразилъ типъ крѣпостного слуги, который легко носитъ ярмо своего рабства, такъ какъ онъ прожилъ всю свою жизнь въ патріархальной семьѣ Гриневыхъ, гдѣ, очевидно, омерзительгыя сторогы крѣпостнтчества не проявляли себя рѣзко, гдѣ возможны были добрыя, задушевныя отношенія между господами и крестьянами. Мы видѣли уже, что старикъ Гриневъ управлялъ домомъ, семьей и имѣньемъ почти по рецепту Домостроя; онъ былъ «домовладыкой», но не былъ «палачемъ» — въ его глазахъ рабы были «домочадцами» (чадо, дитя), т. е. почти родными… Къ нимъ онъ отвосился строго, но справедливо. Только такія патріархальныя отношенія скрашивали въ нѣкоторыхъ "дворянскихъ гнѣздахъ" жизнь крѣпостныхъ, и русская литература оставила намъ немало указаній на существованіе, даже въ крѣпостное право, такихъ своеобразныхъ, хотя и грубоватыхъ, но всетаки человѣческихъ отношеній. Особенно посчастливилось въ нашей литературѣ типу стараго слуги, душой и тѣломъ преданному своему барину. Отрицательно относясь къ крѣпоствому праву, Пушкинъ не могъ вычеркивать изъ жизни такихъ явленій, какъ его нянюшка Арина Родіоновна;- онъ облюбовалъ этотъ типъ и изобразилъ его въ нянѣ Татьяны, въ Савельичѣ…

"Внутренній міръ Савельича простъ и несложенъ, но онъ озаренъ свѣтомъ безпристрастной и чистой души. Бѣдная деревенская церковь, родное село, да барская усадьба — вотъ, что воспитало Савельича, вотъ, чѣмъ онъ жилъ весь «свой» вѣкъ. Не мудрствуя лукаво, не разсуждая о томъ, имѣютъ-ли помѣщики нравственное право владѣть крѣпостными, онъ по-христіански несъ выпавшій на его долю жребій. Онъ родился и умеръ рабомъ, но не былъ рабомъ лѣнивымъ и лукавымъ; онъ служилъ своимъ господамъ "не за страхъ, a за совѣсть", и не тяготился своимъ подневольнымъ положеніемъ. Въ немъ нѣтъ и тѣни холопства, — онъ независимо держится и по отношенію къ своему воспитаннику, и даже къ старому барину (письмо его изъ крѣпости). Очевидво, онъ не чувствуетъ гнета крѣпостничества, и считаетъ себя членомъ семьи, съ которою сроднился до того, что и радости, и горести этой семьи — наполняютъ всю его одинокую, самоотверженную жизнь". (Черняевъ) Онъ — вѣрный рабъ, который свято исполняетъ свой долгъ дядьки дворявскаго недоросля. Недалекій и безтолковый, онъ не понимаетъ, что обязанности дядьки мѣняются съ годами питомца, и это ставитъ не разъ его, и его питомца въ комическія положенія. Но этотъ комизмъ забывается, когда мы видимъ Савельича, готоваго жертвовать своей жизнью за барчука (Пугачеву предлагаетъ свою голову взамѣнъ барской). Мораль y Савельича своеобразная: понятія о «чести» y него свои. Узнавъ о проигрышѣ питомца, онъ совѣтуетъ ему не платить долга. "Скажи, говоритъ онъ, что родители тебѣ и тратить-то, окромя какъ на орѣхи, запретили". Онъ уговариваетъ своего барина поцѣловать руку Пугачева: "не упрямься! шепчетъ онъ. Плюнь! да поцѣлуй y злод… тьфу! y него руку!" Упрямый и ворчливый, онъ добродушенъ и уступчивъ, и, если своей суетливостью и излишнимъ вниманіемъ ставилъ Гринева не разъ въ смѣшныя положенія, тѣмъ не менѣе, ему его баринъ за многое былъ обязанъ во время тѣхъ передрягъ, которыя выпали на его долю.