Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Храм согласия - Вацлав Михальский

– Алеша, ты кто, расскажи!

Он только виновато улыбнулся в ответ и пожал плечами.

А кто он теперь, действительно? Кто он? Деревенский пастух Леха-пришибленный? Алексей Петрович Серебряный? Главный хирург военно-полевого госпиталя Адам Сигизмундович Домбровский? Откуда он взялся в этом степном поселке? Он помнил начало войны, помнил отдельные сцены прифронтовой госпитальной жизни, но ведь теперь война закончилась, и, говорят, она длилась четыре года – 1419 дней. Первый год он частично помнил, а где остальные три?

Ксения давно понимала, что у ее Алексея есть тайна. Теперь, в конце июня 1945 года, у Ксении, кажется, появилась и своя тайна – от мамы, от бабушки, от тети Глаши, даже от Алексея и вообще ото всех на белом свете… Да, кажется, тайна возникла, и беречь и прятать ее нужно было и день, и ночь…

Часть четвертая

Бог дал родных, чтобы учиться на них любви.

Банальная истина: едва наступив, каждая следующая секунда становится минувшей, а каждая будущая – настоящей. Все знают об этом, но редко кто чувствует движение времени, а говоря проще, свое соскальзывание, как по крутому склону, – в небытие или в вечность? Ответа на этот вопрос пока нет, и, наверное, так лучше для каждого из нас.

За долгий век мимолетной жизни тысячи людей пересеклись с Марией Александровной. Если представить ее судьбу как большое поле, то оно было исключительно многолюдно. Многим она помогла, а многих и спасла от неминуемой гибели – очевидно, так было предопределено ей свыше, такой дан удел. Она никогда не думала и не говорила о своем «служении людям». Она просто была сама собой, жила, как мама учила в том далеком 1911 году, в незабываемом Николаеве: «Держись веселей, Маруся, и помни о других!» Навсегда остался в памяти Марии Александровны тот миг, когда мама ловко поправила белый воротничок ее форменного гимназического платьица приготовишки холеными, нежными руками с длинными пальцами…

Жизнь и судьба Александры Александровны по сути своей были схожи с жизнью и судьбой старшей сестры Марии, которую она не видела до сих пор, но после Праги о которой точно знала: «Жива, жива Маруся, и она обязательно найдет меня. Когда и как, одному Богу известно, но найдет непременно!» А пока Александра Александровна жила, как мама учила, еще давным-давно, году в 1926-м, на берегу Авачинской бухты, поправляя красными, пропахшими свежей рыбой, разбитыми работой на рыбозаводе, опухшими пальцами шарфик на тонкой шее дочери: «Тримайся веселiше, Сашуня, та пам’ятай про iнших!»[33]

Под знаменитым ныне Эль-Аламейном фельдмаршал Роммель получил из ставки приказ, вошедший в историческую литературу как «указ о заложниках», в котором было недвусмысленно сказано, что британских военнопленных следует уничтожать, дабы не тратить воду, силы и средства на их содержание. Специальный приказ был завизирован лично Гитлером. Офицер связи передал его под подпись осенним вечером 1942 года, на марше, в пустыне, близ населенного пункта Сиди-Баррани.

До захода солнца оставались минуты. Роммель и его начальник штаба Вестфаль вышли из бронированного «Мамонта» (огромного автомобиля, захваченного у британцев) и спрятались от северного ветра за его циклопическим кузовом. Сначала бумагу прочитал Роммель и протянул ее Вестфалю, тот прочитал и вернул листок фельдмаршалу. Помолчали, глядя, как удаляется танкетка с фельдъегерем и как быстро надвигается на песчаные буруны ночь, как уходит отовсюду свет, словно впитывается в бескрайние волнообразные пески, еще недавно яркие, желто-серые, а теперь темно-серые.

– У вас есть зажигалка? – спросил Роммель.

Вестфаль не сразу нашарил в кармане модную в те времена английскую зажигалку. День стремительно угасал.

– Мы не можем ожесточать войска, – сказал фельдмаршал усталым, бесцветным голосом, настолько безадресным, что было неясно, о каких войсках он говорит – германских или британских. А может быть, о тех и других одновременно… Во всяком случае, жизнь показала, что он был дальновиден: если бы Роммель принял приказ к исполнению, трудно сказать, как бы сложилась судьба тех десятков тысяч немецких солдат, что вскоре попали в плен в Тунисе.

Словно завеса, упала на пустыню темная ночь.

Роммель поджег листок с личной подписью фюрера. Бумага была очень плотная, высочайшего качества и горела медленно, притом не рассыпаясь в прах, а только чернея и скукоживаясь, – пламя было далеко видно в черной мгле ночной пустыни с беззвездным небом над ней. Наконец листок догорел. Обжигая пальцы, фельдмаршал бросил его перед собой и затоптал, перемешав с песком. За полтора года беспрерывных маневров и боев в пустыне, постоянно находясь в боевых порядках своих войск, Роммель устал до высшей степени изнеможения, здоровье его было крепко подорвано, да плюс ко всему еще мучила экзема, особенно нестерпимая в лютый дневной зной и ночной холод Сахары, среди неодолимого моря песчаной пыли.

За всю историю Второй мировой войны это был единственный приказ фюрера, сознательно уничтоженный его высокопоставленным подчиненным. Рассказ генерала Вестфаля об этом эпизоде содержится в материалах Нюрнбергского процесса.

Под Эль-Аламейном немецкие войска потерпели поражение, определившее судьбу войны на Африканском континенте. Все началось с утечки информации, которая была передана англичанам опять же не без помощи Марии Александровны, узнавшей об отъезде фельдмаршала Роммеля на лечение в Германию через туарегов-проводников, которых немцы, видимо, считали предметами малоодушевленными и вообще не принимали в расчет. Как допустила такой грубый промах немецкая контрразведка, никогда не станет известно. Узнав об отъезде Роммеля на родину, Монтгомери (получивший впоследствии титул – Первый виконт Монтгомери Аламейнский) немедленно отдал приказ о подготовке к наступлению. Оставшийся за Роммеля генерал фон Штумме, сам того не желая, подыграл противнику – растянул ударные войска по всей линии обороны, тогда как Роммель, безусловно, сосредоточил бы их в один кулак и не упустил свой шанс на молниеносную контратаку. Когда недолечившийся Роммель вернулся из Берлина, игра была сделана и не с кого было спросить: генерал фон Штумме накануне скоропостижно умер. Роммелю оставался только один путь – отступление, не бегство, на грани которого находились немецкие войска, а именно планомерное отступление на Север, в Тунис. Узнав о событиях под Эль-Аламейном, Гитлер отдал приказ: «Армии “Африка” развернуться и занять прежние позиции». Увы, исполнить этот приказ было невозможно: на тысячу английских танков приходилось всего двести немецких, а ВВС союзников давно уже подвергали колонны пресловутых тяжелых танков Роммеля ковровому бомбометанию, и они горели изумительно! Кстати сказать, именно там, в Ливийской пустыне, «ковровый» способ был впервые применен в военном деле, так же как и тотальное минирование зон в десятки квадратных километров[34]. Расчеты Роммеля не оправдались. Опять же не без помощи туарегов и Марии Александровны координаты минного поля были переданы через доктора Франсуа праправнуку Пушкина капитану Джорджу Майклу Александру Уэрнеру – англичане не пошли в приготовленную для них ловушку.

Десятки тысяч немецких мин, о которых пишет русский востоковед в начале XXI века, были изготовлены на рубеже сороковых годов века XX на заводах семейства юного Фрица, которого Александра и главврач госпиталя Папиков спасли на Сандомирском плацдарме.

Установили эти мины в Ливийской пустыне «русские рабы Роммеля»…

Его Величество Случай не раз замыкал целые круги жизни Марии Александровны, изменял ход судьбы или давал ему новое дыхание. Если бы в 1909 году, неполных четырех лет от роду, она не шлепнулась однажды во время дневной репетиции в Венском оперном театре, не «расквасила» себе нос и не испачкала кровью платье маминой приятельницы Елены Бреслау, то большой черноусый дядя не взял бы ее на руки и не стал утешать, нося взад-вперед по широкому, пахнущему мастикой проходу темного зрительного зала с рядами пустых кресел, отсвечивающих отполированными многими локтями деревянными подлокотниками, и, таким образом, она никогда в жизни не могла бы сказать о себе, что ее нянчил сам Альберт Швейцер.

В 1909 году только что помолвленная со Швейцером Елена Бреслау гостила в России, сначала у своих родственников в Санкт-Петербурге, а потом и на юге, в Николаеве, где и познакомилась с семьей адмирала Мерзловского. Той же осенью адмирал Александр Мерзловский взял трехнедельный отпуск и отправился с молодой женой и малышкой Машей (старший сын Евгений был на учебе) в первое и последнее семейное турне по Европе – так они попали в Вену, где тогда проходил конгресс Международного музыкального общества, на котором жених Елены Бреслау тридцатичетырехлетний Альберт Швейцер был весьма заметной фигурой.