Верден. Мясорубка дьявола. - kastelno

Попробуем подвести некоторые итоги Верденских боев за период с апреля по май 1916 года. Немецкие войска действительно сумели овладеть важными пунктами левого фланга французской линии обороны – высотами Морт–Омм и 340,0. Но на этом их наступательный потенциал был израсходован и требовал немедленного пополнения. Прорвав французский фронт на расстоянии восьми–девяти километров в глубину, германцы понесли громадные потери. Даже для того, что бы похоронить всех погибших здесь солдат, тевтонам требовалось гораздо больше земли. Цвет французских частей также был истреблен в жутких оборонительных боях и кровавых контратаках. Попытки вернуть форт Дуомон потерпели полный крах и стоили Парижу сумасшедшей крови. Верден неумолимо и жестоко продолжал перемалывать немецкую и французскую молодежь. Стратегия противоборствующих сторон абсолютно не изменилась. Это был единственный итог всей кампании. Печально, но в дальнейшем ни Фалькенгайн, ни Жоффр не сделали никаких практических выводов. Стороны усиленно зализывали свои кровавые раны, готовясь к новым, еще более беспощадным боям. Дьявол Вердена мог торжествовать – страшная мясорубка продолжалась…

Суть войны всегда есть убийство. И это ужасно.

XV

Сколько времени нас тащили до госпиталя – не помню, хоть убей. Может полчаса, а может и все три. Пребывая наполовину в бессознательном состоянии, теряешь счет часам и минутам. На носилках впереди меня кто–то беспрестанно кричит. Этот жуткий вопль дикой животной боли сверлит уши. Начисто заглушая стоны остальных раненых, этот крик истерзанной человеческой плоти заставляет душу створаживаться в комок от страха и ужаса. Понимаю, ему сейчас больно, очень больно, и эта кошмарная боль просто ужасна, невыносима, ему в тысячу раз хуже чем мне, да и любому из нас. Внезапно вопли сменяются мучительными стонами, а через несколько секунд раздаются вновь. Бедняга точно ранен не в грудь, иначе он не смог бы так долго и страшно кричать. Скорее всего, у парня задета кость. Интересно, это кто–то из моих, или он из другой роты? А может быть, он офицер? Хотя, какая разница. В таком положении все равны.

 Очень холодно, все тело бьет какой–то мерзкой, противной дрожью. Постоянно снующий рядом с моими носилками Гийом уверяет, что кровотечение остановилось. Он беспрестанно что–то бубнит своей окровавленной и перепачканной копотью мордой где–то сверху от меня. Слушаю, но почти ничего не понимаю, и уже тем более не могу ответить. Внезапно взодный неуловимо исчезает, что бы проверить других наших раненых и так же быстро появляется вновь. Лишь когда он нагибается, явственно слышу – Гийом просит меня не закрывать глаза и смотреть на него.

Меня качает в такт тяжелой, медленной поступи носильшиков. Земля давно размякла, противно хлюпает под ногами. Идущие по ней с полуживым грузом люди, проваливаются чуть ли не по полено. А на передовой земля совсем другая. Черная, сожженая, каменно–твердая, зацементированная кровью, опаленная огнем. Вдалеке слышны разрывы. Значит, все еще не окончилось. Я смотрю на хмурое апрельское небо, сплошь затянутое черными, рваными облаками. Может, это и не облака, а дым от снарядных разрывов? Ведь должно же куда–то деваться такое количество пороховой копоти, может быть теперь из нее и состоят облака?

Неожиданно в голову приходит мысль: а ведь мы вместе почти с первого дня войны, но только я ранен уже в третий раз, а Гийома лишь сегодня впервые задело. Помню, как вернувшись от исповеди он здорово переживал по этому поводу, мол столько под огнем, а хоть бы раз оцарапало. Ясное дело, серьезно убеждал меня Гийом, так долго быть не может, стоит ждать большой беды, значит скоро или убьют, или страшно искалечат. Но сегодня конец его волнениям, отведал наконец–то взводный немецкого штыка. В который раз за эту войну тщетно пытаюсь понять – это что, Божья воля, судьба или везение? Почему кого–то убивают в первую секунду боя, а иной воюет годами без единой царапины? Этот вопрос вдруг встал сейчас наиважнейшим для меня, он засел в моем мозгу будто огромный гвоздь. На минуту даже забыл о боли, беспрестанно режущей живот и плечо острыми ножами.

И вдруг меня просто бросило в бездну липкого страха: я понял, что не могу вспомнить как зовут моего собственного отца! Господи, да как же это? Неужели конец? От жуткого напряжения покрываюсь противным, липким, холодным потом. Как его зовут? Я же хорошо знаю его, я досконально помню каждую морщинку на его широком лице! Раскаленными кругами в глазах проплывают различные имена и каждый раз я в ужасе шевелю губами – это не то! Это все не то! Боже, как же его зовут! Я не хочу умирать не вспомнив его! И вдруг ясно вижу перед глазами мертвое, залитое восковой желтизной лицо капитана Гастона, моего первого командира, давно убитого еще на Марне. Его широко открытые, неживые глаза, смотрят на меня в упор. Неужели он явился за мной? Страшная мысль ледяной змеей сдавливает грудь, прорывается наружу каким–то протяжным и тонким стоном.

Взволнованный моими гримасами Гийом, дает команду остановится:

— Что с тобой, командир, что, что такое, что? — громко кричит он прямо в лицо, с беспокойством склонившись ко мне. Но нахожу в себе силы тихо прошептать ему лишь одно:

— Мне холодно, мне очень–очень холодно….

Мой толстяк облегченно вздыхает, вновь смачивает мои губы водой и накрывает меня еще одной шинелью. Но теплее от этого почему то совсем не становится…

Раздирающие душу крики спереди не умолкают. Но именно благодаря им, мне удается выскользнуть из цепких лап сумасшедшего ледяного забытья. Сознание постепенно возвращается, то появляясь, то проваливаясь в бездну человеческой памяти кусками, хотя имени своего отца я так и не могу вспомнить. Мне даже кажется, что эти дьявольские вопли только усиливаются, чередуемые каждый раз слабыми стонами. Господи, да куда ж его так зацепило? Видимо этот вопрос волнует не только меня. Наклонившись ко мне Гийом, торопливо поясняет:

– Парень, слава Богу, точно не из нашей роты. Осколками ему все брюхо напрочь раскурочило, командир. Аж смотреть страшно, сплошное кровавое месиво вместо живота. Говорят, половину кишок бедолага на земле оставил. Сам не понимаю как он еще жив до сих пор, но долго не протянет, это яснее ясного. Страх как орет, а ничего не поделаешь. Жаль морфия нету, хоть бы боль ему уняли напоследок. — Гийом морщится и сплевывает кровью. – Морду слегка порвали мне в этой свалке, — напоминает он с руганью вперемешку.

Я в страхе замотал головой: Господи всемогущий, а мои то внутренности все целые? Догадавшийся о причинах волнения Гийом громко захохотал:

— Да цела твоя требуха лейтенант, не переживай, — возвестил он мне, как всегда пересыпая свои слова грубейшей бранью. — И хозяйство твое в полной сохранности на радость всем местным шлюхам. Не сильно тебя боши угостили, видно пожалели железа, невеликий осколок схватил, на излете, так что все твои потроха при тебе остались. Крови просто много потерял, оттого в забытье и впадаешь. Что? Пить? Смерти что ли хочешь, не дам я тебе ни глотка, и не проси. Потерпи, скоро дойдем. Мерещится что ли чего? Так такое почти всегда бывает, сам знаешь. И не мудрено — как не крути, а второй раз за сегодня тебя продырявило, — успокоил он мои страхи. Гийом мочит водой из фляжки грязный платок и аккуратно протирает мне лицо.

Он его болтовни холода вымоченной в воде тряпицы и впрямь становится легче. Но дикая жажда по–прежнему нестерпима, сухие губы горят настоящим огнем. Я слушаю, пытаясь отвлечься от жутких криков впереди. А взводный продолжает разглагольствовать, морщась и сплевывая время от времени.

– Знатно мы сегодня этих псов покрошили. Мальчишка мой, Этьен, хорошо отличился, дрался как сущий дьявол. В окопах двоих бошей лопаткой насмерть уделал. Вроде с виду худющий, непонятно в чем душа держится, но жилистый чертенок, сила в руках есть. Одного так рубанул наискось в ключицу, что аж лопатка там застряла. А пацац хоть бы что: орет дряниной, подхватил с земли другую, и давай снова орудовать! Но и сам на пулю нарвался – мочку уха отстрелило. Визжит от боли как щенок, кровью весь страсть как исходит, а уходить — ни в какую, здесь говорит, перевязывайте и точка. Прямо сердце радуется, настоящий зверь растет. – Капрал вновь болезненно кривиться и плюет кровью с руганью вперемешку. На ходу закуривает, а затем окутавшись облаком дыма, будь–то трогающийся с места паровоз, продолжает.

— Правда и самим попало не слабо. Отвели сегодня душу боши, щедро нас огнем накрыли. Двадцать четыре только ранено, пятерым как Бог свят, ничего не светит. Тебе вон шкуру попортили. Мне морду располосовали, из–под руки этот ублюдок вынырнул. Не успел я слегка. Зато потом так жахнул пса лопаткой, что и дух из него вон. Видать боши от того, что мы их с линии выбили, они совсем свихнулись. Жуткий обстрел нам устроили. Палят и палят, палят и палят. И откуда у них столько снарядов! Старика Блеза помнишь? Ну того длинного мужика, самого пожилого из моих? Напрочь разорвало прямым попаданием. Только по кускам шинели и опознали. Беднягу Дювалона так напичкало шрапнелью, что ни дать, ни взять – чистое мясо с железом вперемешку. Да, а ведь Дювалон все время болтал без умолку, помнишь? Так и смерть встретил. Рта не успел закрыть – прямо с раскрытым и помер. Форнею осколком руку оторвало. Прямо в мах, что ножом отрезало. Сам видел, как его лапа отлетела. Он спятил, завизжал, кинулся поднимать ее, да какое! Не успели мы ему под таким обстрелом обрубок перетянуть, помер на месте от кровопотери. Но хоть долго не мучался, правда жуть как орал пока не унялся навеки, — Гийом вновь кривиться от боли, сплевывает кровью и затянувшись, выпускает облако табачного дыма.