Колодец - Сергей Гжатский

— Чего она приезжала то? — спросил Симаков, любуясь женой.

— Целительница? Я пригласила. По нашему делу — забыл? — она взяла его за руку

и подвела к накрытому под навесом столу, — Садись. Будем обедать.

— Да помню я! — Симаков в нетерпении забарабанил пальцами, — Какой резуль

тат? Говори, не томи…

Клавдия вовсе не собиралась пересказывать мужу весь разговор с Лыковой, поэтому отделалась лишь общими фразами.

— Обещала помочь! Дело поправимое, говорит, — Ждите, скоро позову!

Симаков так и подскочил от новости.

— Да ты что! Правда? Вот радость-то. — он подхватил жену на руки и смеясь закружил по двору.

— Пусти, Мишь, ну пусти! Люди смотрят! — упрашивала Клавдия, впрочем не делая никаких попыток высвободится из пылких объятий мужа. Глаза её при этом затуманились и говорила она с придыханием, — Ты куда? Мне на дойку пора…

Но Симаков её не слушал, взбежал на крыльцо и ногой захлопнул за собой входную дверь…

Когда жена уехала на дойку, он занялся делами во дворе, в том числе взялся поправить и покосившийся сарай. За колодец он не принимался принципиально, решив, что раз не копал с утра, то нечего начинать и под вечер. Тем более, что помощника себе в этом деле он так и не сыскал.

Всякий раз проходя мимо вяза, он останавливался и смотрел на ворон, неподвижно сидевших на нижних ветвях, словно неживые. Странное поведение птиц интриговало и вызывало раздражение. Как ни гнал он их со двора, они всё равно вскоре возвращались. Хорошо хоть цыплят не трогали, а просто чучелами сидели и пялились на колодец. Время от времени Симакову казалось, что то одна из них, то другая незаметно присматривали и за ним самим! Но эти ощущения он полностью относил на счёт разыгравшегося воображения…

Чуть позже мысли его переключились на Лукерью Лыкову и её обещание. Надежда на появление в семье долгожданного ребёнка вновь завладела всем его существом…

На улице начало смеркаться, когда неожиданно заглянул "на минутку" дед Митрич, как всегда весёлый, под хмельком.

— Ты куда запропастился, дед? — стал выговаривать ему Симаков, — Обещался помочь-и пропал!

— Дела, Миха, дела… — неопределённо оправдывался сосед, внимательно оценивая результаты труда Симакова над колодцем, — Да ты, я вижу, и сам управился неплохо… Осталось всего-то ничего…

— Самое важное и осталось. Без помощника мне никак…

— Лады! Завтрева подмогну, не сумливайся. Но ты, Миха, смотри, один в яму не лезь! Без страховки нельзя, опасно! Дождись меня, с утречка пораньше и начнём. Водица-то рядом совсем, завтра её и отроем.

— Сам так чую. Договорились, буду ждать.

— Тады, покедова! — откланялся Митрич.

Уже в калитке он что-то вспомнил и обернулся:

— Слыхал, Миха, какие ноне страстя на селе творятся? Во, брат, история! Милиции понаехало тьма-тьмущая! Участковый наш, Сенька Фёдоров, при них как…этот… экс… экс-ку-ра-вод, во! За петуха, значит… А ещё и охотники из соседнего охотхозяйства понагрянули, и директор заповедника, и прокурор из Вереи, и районный ветеринар… Ждали и губернатора, да тот что-то не прикатил… Вся эта шатия-братия медведя взбесившегося ловить будет! Во как!

* * *

Сегодня Симаковы улеглись спать раньше обычного. Но сон не шёл…

— Мишь, как думаешь, Лыкова сильная знахарка? — спросила Клавдия, мучаясь от навалившихся с темнотой и бессонницей сомнений.

— Я слыхал, что очень. Посильнее своей матери будет. Другой такой ведуньи во всей округе не найти.

— А ты знаешь, её мать мне бородавки на руках повывела, когда я невеститься начала… Пришла я как-то к ней, она меня и научила: "Во время убывающей луны, в тайне ото всех /иначе заклинание не подействует/ перекрести каждую бородавку три раза, повторяя при этом: "Ясень, ясень забери эти бородавки у меня! "

Потом велела мне воткнуть иголку в кору ясеня и ждать, причём иголок должно быть столько, сколько и бородавок. Чудно! Не прошло и недели, как все бородавки на руках после этого исчезли. И больше не появлялись никогда!

— И меня в своё время старуха Лыкова лечила, — разоткровенничался Симаков.

— Я, Клав, в детстве недержанием мочи страдал. Ссался по ночам безбожно! И ничего не помогало. Так она меня от этой напасти избавила раз и навсегда, Царство ей Небесное! Ох, и намучилась тогда со мной мать! Почитай каждое утро перину сушила да простыни поласкала. Я уже во второй класс пошёл, представляешь, а всё мочился во сне… На ягодицах аж красная сыпь выступила, во как кожу писанина моя разъела!

Второй класс — это восемь лет, не маленький уже! Стыдно мне было, хорошо на деревне не знали, мать скрывала, а то ребята задразнили бы до слёз! И куда только мать со мной не обращалась? Куда не возила? Каких только лекарств я не переглотал, а всё без толку, ничего не помогало. Как утро, так обязательно подо мною лужа…

Помню, один раз мама даже свозила меня в Москву, на сеанс к гипнотизёру. Сидит в кабинете дедушка такой в белом халате, с седой бородкой и качает у меня перед глазами стальной блестящий шарик на ниточке. А сам тихо так приговаривает: "Спать! Спать! Спать! " Я и заснул… Мама рассказывала потом, что как только я закрыл глаза, он начал мне внушать: "Не писайся!!! Не писайся по ночам!!! "

Полчаса толмил одно и тоже, а толку? На следующее утро — опять лужа!

Тут кто-то из родни надоумил маманю к знахарке обратиться. Вот старуха Лыкова пришла к нам и научила: ночью, ровно в полночь, я должен был сбегать

на конюшню и там три раза головой вперёд пролезть сквозь хомут!

— Молитву-то он хоть какую знает? — спросила она мать, косясь на меня тёмным глазом.

— Сиди! — махнула мама рукой, — Какие им ноне молитвы? Отучены!

— Тады сама выходи на крыльцо, поклонись на три открытые стороны, поворотись туда, где конюшня и читай Нагорную Молитву, пока он не воротится, — приказала знахарка и ушла.

Мама так и сделала: в ту же ночь растолкала меня около двенадцати и я, как был в трусах и майке, так и побёг не конюшню, дело-то летом было! А сама осталась на крыльце молитву читать.

В те годы на селе электричества и в помине не было, керосиновыми лам-

пами обходились. Что на улице, что на задворках — темень кромешная, жуть! Конюшня за околицей стояла, до неё полкилометра, не меньше!

Но я мигом долетел по натоптанной тропинке. Ворота в конюшню высокие, двустворчатые, на щеколду прикрыты. Замков, как теперь, тогда и не знали… А в воротах — дверца скрипучая имелась, из досок сколоченная. Приоткрыл я её и проскользнул внутрь, а там темно, хоть глаз выколи. В тишине что-то поскрипывает, шуршит, лошади всхрапывают, копытами перестукивают.