Если женщина просит - Михаил Серегин

Аня присела на диван и стала перелистывать органайзер. Макеев прыгал рядом и напевал ей что-то на ухо, а потом умчался на кухню – очевидно, за закуской, справедливо полагая, что предложить даме занюхивать самогон рукавом будет не по-джентльменски.

Аня перелистнула еще несколько страниц и увидела то, что ей было нужно. Нужно… не в том смысле, что в самом деле нужно, а что было наиболее интересно.

Последние дневниковые записи Юрки.

«14 ОКТЯБРЯ. Я не знаю, когда все это кончится. Да кажеца оканчательно разваливаюсь. Так глупо, что хочеца умирать в двадцать четыре года. До дня рождения то я доживу, но вот дальше врятли стоит. Зачем это надо?

Партия придет семнацатого или восемнацатого. Пока по электронке Борисыч не скидывал. Какая мне разница если я твердо решил что пора спускать занавес…»

Аня подняла голову и увидела, что Мальков перестал кривляться перед зеркалом, а усердно наливает себе самогону из почти пустой – чуть теплится на донышке – мутной трехлитровой банки. Она глубоко вдохнула и подумала, что никогда не предположила бы, что Юрка Кислый может так поэтично написать: «пора спускать занавес».

«До дня рождения я доживу, но вот дальше вряд ли стоит». О чем это он?

«…мне всегда хотелось увидеть ее, я знал что это так просто потому что он ничево мне нескажет если я попрошу и скажу, что отдам за нее все что непопросит. Иногда даже кажется что не все телки такие глупые как моя безмозглая шваль Катька. Когда я видел ее в Аттиле то думал что Катька не стоит и ногтя даже несмотря нато что она, дочь банкира. И кто бы мог подумать что это так хорошо – подумать, что даже мне Юрке Кислому не надо теперь смеяться над словом „любовь“?»

Аня прикрыла органайзер, а вслед за этим прикрыла и глаза: она поняла, чьего ногтя не стоит Катя Вайсберг, она поняла, о ком идет речь в дневнике.

«15 ОКТЯБРЯ. Я все решил. Хватит. Меня проводят красиво. В конце концов хоть что то в жизни будет по настоящиму красиво. Я попросил своего друга, чтобы он завтра исполнил мою просьбу. Ничего страшного. Никто его не поймает если сюда конечно не заглянет а это вряд ли.

Леонид и Миша выпустят его или устроят акцию прикрытия, так что все будет нормально. А я красиво придумал. Даже умирать не страшно. Когда наконец то получаешь в полное владение ту женщину которую никак не можешь выкинуть из своей памяти когда она извивается под тобой, пусть даже от отвращения но это уже все равно потому что в момент когда мозги плавятся от оргазма и кипят и свистят, как чайник поставленный на плиту, выбить эти мозги – не больно.

А Вайсберг, наверно, скоро спровадит меня в психушку. В ту же самую, в которой куролесила его гребаная дочка наркошка блядская.

Или вовсе прикажет убрать. Я ему уже не нужен.

Недождешься жид.

Пусть так и будет. В конце концов я просил его еще и потому что милосердие – это его профессия. Пусть считает что это такая форма отпущения грехов».

– Господи! – пробормотала Аня. – Значит, Юрку… значит, его никто не убивал. Он сам попросил какого-то своего друга, а два охранника были в курсе и потом сбежали?

Господи!

«16 ОКТЯБРЯ. Последний день. Сегодня иду в гости к богу. Как у Высоцкого: мы успели в гости к богу не бывает опозданий.

А Аньку не жалею, все равно хуже не будет. Красивая дура, а разменяла себя по грошу. И хорошо, что Дамиру мало не покажется потомушто Ледяной так просто это не оставит – убийство его зятя в клубе Сафина.

Надоело. Все пусто. Наконец-то меня вылечат сразу от всего…»

Аня уронила органайзер и оцепенело уставилась в стену, которая поплыла перед глазами, как тот снег.

Все сразу встало на свои места. Юрку никто не убивал. Он просто попросил застрелить его в момент наивысшего наслаждения. Вероятно, Кислов был психически болен. Вероятно, он тоже подсел на то, чем торговал, и чувствовал, что бразды правления собственной жизнью и судьбой вырываются из рук. И тут же Вайсберг… Наверно, Юрка знал, что тесть и без того скоро устроит ему преисподнюю и пышные похороны, и решил уйти красиво. Да еще своей смертью испортить жизнь кое-кому.

Аня вспомнила, как странно вел он себя тогда. Вспомнились его безумные глаза. Ну конечно. Наркоман или псих, который уже не мог работать и потому был обречен. Тогда, в «Аттиле», она ничего не заметила. На нее тогда навалилась такая оцепенелость, такое наплевательское отношение ко всему происходящему вокруг нее и непосредственно с ней, что ей было не до Кислова.

…Ане вдруг вспомнились обшарпанные стены со свисающими с них лохмотьями обоев, окровавленное лицо Алексея, вопль Тиграна: «Ах ты, шалава!» – и она засмеялась, напугав задремавшего Антошу Малькова.

Аня оттолкнула ногой кисловский органайзер на пол, и в этот момент в комнату вошел Макеев, улыбающийся, с носом еще более интенсивного сизого оттенка, а также с большим плоским блюдом, на котором рядком были разложены огурцы, соленые помидоры и несколько шматков сала. Словом, весь джентльменский набор.

– Чем богаты, тем и рады, дорогая гостья! – провозгласил дворник. – Але, Антошка! Ты что, заснул? Или пить больше не хочешь?

При волшебном слове «пить» интеллигент-алкоголик встрепенулся, как сивка-бурка вещая каурка, и, уцепившись за свой стакан, гордо попиравший томик Бродского, произнес:

– Курить я б-буду, а пить не брошу!

В тот вечер Аня никуда не поехала, а напилась, как никогда за всю свою жизнь. После трех порций ядреного мальковского самогона напряжение схлынуло, и на Аню наползло беспричинное тяжелое веселье. Она смеялась над неуклюжими шуточками Макеева, над «интеллигентскими» притязаниями Малькова, который читал Бродского вперемешку с Мандельштамом и почему-то с Агнией Барто, навешивая здоровенные пьяные паузы и утыкивая стихотворные строки иканием и отрыжкой.

А потом все оборвалось. Потолок стал падать на пол, и Аня, а точнее ее душа, куда-то выпорхнула, почувствовав несказанное облегчение.

Утро выдалось страшным. Похмельная рожа Малькова висела в воздухе, заполняя пространство стонами и чудовищным перегаром. К счастью, в каком-то углу отыскалась вожделенная поллитра, с помощью которой похмельный синдром быстро унялся и перестал яростно грохотать в мозгах и рвать дрожью тело.

Все происшедшее накануне показалось Ане страшным сном. И только взглянув на валявшийся на полу органайзер, на который кто-то пролил самогон, Аня вспомнила, что все это происходило наяву.

Она встала с дивана и решительно направилась в прихожую – надевать туфли.

– Ты куда? – просочился страдальческий голос Макеева, а вслед за голосом в прихожую вполз сам его хозяин. – З-за пивом?

Аня не ответила, она молча вложила органайзер Кислова в сумочку и стала открывать замок.

– А… ну ты еще придешь… нет?

– Пока, Макеев, – сказала Опалева. – Всего наилучшего.

Она вышла из подъезда. Какой-то здоровяк, выгуливающий собаку, покосился на ее зеленовато-бледное лицо, скользнул взглядом по явно не по сезону туфлям, и ее буквально передернуло. Так, замечательно. Теперь ее мутит от одного лишь мужского взгляда.

А в мозгу крутились только две коротенькие фразы из дневника Юрки: «…милосердие – это его профессия» и – «Пусть считает, что это такая форма отпущения грехов».

Ну конечно! Как же она сразу не поняла еще вчера, что такие слова могут быть применены к человеку только одной профессии!

Аня бросилась к проезжей части и, остановив машину, завалилась в теплый салон, тяжело дыша.

– Куда? – спросил шофер.

– К Воздвиженскому храму.

Отца Никифора она увидела сразу. Его невысокая плотная фигура прорисовывалась на фоне иконы Николая Угодника. Рядом с пастырем стояли две миловидные прихожанки, которые улыбались, слушая горячую речь отца Никифора.

Анна подошла ближе и услышала весьма далекую от церковной тематики речь:

– Значит, мы договорились насчет завтра? А то завтра Афоня приезжает из Питера вместе с Владом, должны поставить пару ящиков за приезд.

– Мы водку не пьем, ты что, забыл, Леня? – пискнула одна из прихожанок.

– А, ну да. Да что попросите, то и будет. Господь щедр! Особенно к этим двум христопродавцам Афоне и Владу. Однако мне пора в ризницкую. Дела.

Отец Никифор распрощался с прихожанками и, торжественно ступая, направился в упомянутую выше ризницкую, как вдруг увидел Аню.

– Мир вам, святой отец, – сказала она. – Я хотела бы исповедаться.

– Позже, дочь моя, – ответил отец Никифор. – Я сейчас занят, Ань. Подожди чуть-чуть.

– Нет времени ждать, Леня, – ответила Опалева. – Я хотела поговорить с тобой о твоем старом друге Юре Кислове. Ты и не говорил, что знаком с ним.

Отец Никифор посмотрел на Аню с откровенным изумлением, к которому примешивался страх.

– Ну пойдем, пойдем в исповедальню, – сказала Аня. – Я думаю, теперь ты время найдешь.