Свет мира - Халлдор Лакснесс

Так скальд сочинял весь день, он читал свои стихи природе, валялся на спине и глядел в небеса. А когда наступил вечер, он напился воды из ручья. Он был убежден, что птицы небесные принесут ему в клювах еду, лишь только он почувствует голод. Он верил, что природа — вершина не только красоты и величия, но также человеколюбия и благородства, к тому же он сочинил гимн в ее честь, нет, ему было совершенно ясно, что отныне природа не позволит юному и любящему скальду в чем-либо нуждаться.

Так в радости вновь обретенного единства с вечным и невыразимым прошел этот день. Солнце клонилось к западу, тени гор удлинились, здоровая тяжесть смежила веки этого не ведающего сомнений скальда; вдруг он вскочил, насквозь продрогший, и понял, что спал. Ночь была светлая, но все окутал туман, и он не мог разглядеть даже гор, ворсинки на его одежде были покрыты белой паутиной росы. Говор ручья не был уже таким веселым, как прежде, птицы молчали. Он протиснулся в овчарню, где все было покрыто плесенью, взял из кучи охапку прошлогоднего сена, лег на него и заснул.

Когда скальд снова проснулся, птицы уже щебетали, но в их щебете больше не слышалось восторженной радости. Моросил дождь. У юноши слегка пощипывало горло, словно он простудился. Великолепие природы, покорившее вчера его душу, исчезло. Ему показалось, что он спал бесконечно долго, он даже потрогал подбородок, чтобы проверить, не выросла ли у него за время сна борода. Было ясно одно: если вчера он решил, что все необходимое он найдет у божественной матери природы, то сегодня готов был искать помощи у людей, хотя никто лучше его не знал, как недостает этим божьим созданиям благородства и великодушия, не говоря уже о красоте. Он медленно брел вдоль подножья горы обратно, обессилевший и продрогший после ночи, проведенной среди плесени на сырой земле и прелом сене.

Скальд гадал, куда ему идти, где просить помощи, но сколько он ни ломал себе голову, он неизменно возвращался к одному и тому же решению: ни за какие сокровища он не вернется в Скаульхольт к его обитателям — крупному землевладельцу Гисли, голому язычнику, страшному человекоподобному существу за печкой и старухе, которой так повезло в жизни; все что угодно, только не это. Но каким бы твердым ни было его решение, толку от него было мало. Оно, собственно, ничего не решало. Мысли юноши обратились к старосте, быть может, этот важный господин все-таки сжалится над ним и даст ему хлеба и кофе, хотя с тасканием камней ничего и не получилось. Но когда скальд вошел в поселок, там было пусто и безлюдно. Казалось, все вымерло. Даже дети, еще вчера наполнявшие поселок своими криками и воплями, куда-то исчезли. Что-то ужасное, вроде Страшного суда или нашествия турок, произошло здесь и опустошило этот славный поселок, живший надеждой на то, что кто-нибудь купит его и снабдит людей медом и новыми кораблями; ни дымка над трубой, колеи дороги покрыты белой паутиной росы, история рода человеческого пришла к концу. Странно проснуться в необитаемом селении, не зная, откуда и куда ты идешь, не ведая даже, кто ты такой. Скальд сел на обочине, чувствуя себя совершенно беспомощным в этой опустевшей вселенной, он подпер рукой щеку, дрожа от холода, и стал размышлять о том, как жестоко Бог подшутил над ним. Посидев немного, он снова побрел по безлюдной вечности. Слава Богу, одну ласточку все-таки забыли, она кружила над ближним лугом. Потом взгляд скальда упал на какой-то бесформенный предмет, лежавший впереди поперек дороги. Сначала ему показалось, что это мешок, но, подойдя поближе, он увидел, что это человек. Это был человек, оставшийся один на другой день после светопреставления, после таинственного нашествия турок и Страшного суда, человек, которого забыли на дороге во время гибели мира, он не встал, когда раздался трубный глас, и вот теперь лежал здесь, на проезжей дороге, после того как суд Всевышнего над миром уже свершился; этот человек был мертв или, по крайней мере, спал. Скальд наклонился над ним, чтобы посмотреть, точно ли он мертв. Это был маленький усатый человек, все лицо у него было выпачкано землей и кровью. Он лежал в луже как раз поперек дороги, словно затаив упрямую и суетную надежду, что лошади и повозки, люди и собаки пройдут и проедут по нему. На одной ноге у него был стоптанный ботинок, а на другой — только дырявый грязный чулок. Оулавюр Каурасон решил оттащить покойника с дороги и уложить как следует; с большим трудом он вытащил его на обочину. Но когда юноша уже скрестил покойнику руки на груди, тот вдруг сел. Он открыл мутные налитые кровью глаза и начал оглядываться.

— Ты живой? — спросил Оулавюр Каурасон Льоусвикинг.

Покойник ничего не ответил, пошарил рукой под курткой в поисках бутылки, достал ее, вытащил пробку и начал себя воскрешать; в нос скальду ударил отвратительный запах его лекарства. Отхлебнув лекарства, покойник ожил, он весь как-то странно задергался — лицо, руки, ноги, пальцы; но больше всего кривился на разные лады его рот с усами; внезапно человек вскочил, словно кто-то нажал на пружину. Он оказался крепкого сложения, очевидно, он лишь ненадолго потерял равновесие, так как вообще-то принадлежал к числу людей, умевших держаться на ногах. Он приветствовал скальда долгим судорожным рукопожатием, моргал, шевелил губами, но звуков слышно не было. Оулавюр Каурасон внимательно следил, как человек воскресал из мертвых, — осанна! — это было настоящее чудо. Наконец воскресший начал издавать звуки. Он говорил на каком-то чужом языке, очень нечленораздельно, но отдельные слова все-таки можно было различить, они выныривали, словно скалистые островки, на поверхность этого удивительною потока непонятной неземной речи, ужимок, подмигиваний и шевеления пальцами.

— Как тебя зовут? — спросил скальд.

Незнакомец кривлялся, что-то без конца бормотал, но, сколько скальд ни вслушивался, во всем этом бормотании он разобрал только одно слово: Иисусе.

— Где ты живешь? — спросил скальд. Незнакомцу очень хотелось что-то рассказать юноше, он просто лез вон из кожи, но как ни старался, он смог только пошевелить в воздухе пальцами и сказать:

— Поднять якорь!

Юноша долго ломал голову над этим непонятным ответом, но в конце концов сдался.

— Нет, к сожалению, я не понимаю тебя, — сказал он и печально покачал головой.

Незнакомец тоже был весьма огорчен, что их души не могут соединиться, юноше показалось, что он вот-вот заплачет, однако незнакомец схватил бутылку с живой водой, в отчаянии протянул ее юноше, взял его за руку и произнес:

— Брат мой.

Но никакая сила не могла бы заставить Оулавюра Каурасона глотнуть этой живой воды, никогда в жизни он не нюхал ничего, пахнущего столь омерзительно, зато юноша не мешал незнакомцу выражать ему свое уважение и преданность, сколько тот пожелает, незнакомец без конца приветствовал Оулавюра длительными рукопожатиями, хватал его своими дрожащими пальцами, обнимал со слезами на глазах. Так продолжалось довольно долго. Противоречивые чувства охватили скальда при мысли о его будущей жизни в этом поселке с этим единственным человеком, оставшимся здесь после того, как все остальные люди исчезли. Но вдруг юноша увидел дымок, сначала над одной трубой, потом над другой, потом над третьей. У него отлегло от сердца: значит, поселок все-таки не вымер, просто спал, а теперь проснулся. Иисусе, брат мой, поднять якорь!

— Будь добр, покажи мне, где живет староста, — попросил юноша.

Незнакомец подвел скальда к калитке, показал ему загон, огород и дом, откуда слышался стук молотка. Он еще раз выразил огорчение по поводу того, что скальд снова отказался отведать живой воды. Будь его воля, незнакомец затянул бы прощальное рукопожатие до самого вечера. Наконец скальду удалось освободить свою руку из его дрожащей ладони и дать понять, что он не может дольше задерживаться ничего не поделаешь, жизнь зовет, их пути разошлись; это была тяжелая минута. Незнакомец, рыдая, обнял его на прощание у калитки старосты. Иисусе, брат мой, поднять якорь!

Глава четвертая

Юноша стучал долго, дверь чуть-чуть приоткрылась, и какая-то женщина спросила через щелку, что означает этот адский грохот. Он поздоровался, но женщина не ответила на его приветствие. Тогда он спросил, нельзя ли поговорить со старостой.

— Не знаю, — ответила женщина, — меня это не касается.

— Может, его нет дома? — спросил юноша.

— Под юбкой я его не прячу, — ответила она и захлопнула дверь прямо перед носом у юноши.

Удары молотка доносились из сарая, стоявшего рядом с домом юноша пошел туда и увидел старосту за работой: к бровям у него прилипли опилки, волосы были в стружке.

— Какого черта тебе здесь надо? — спросил староста. Юноша всегда терялся, когда с ним разговаривали грубо. Обычно он старался подыскать достаточно смиренный и христианский ответ, но случалось, что такой ответ было не так-то легко найти.