Комсомольский патруль - Олег Грудинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот молодой человек выглядел смешным? Ну и что же? Он велик тем, что смешон.
Это мощно! Ура! Да здравствуют индивидуумы!»
Следующие страницы дневника были заполнены подобными же рассуждениями. Одна за другой шли строчки:
«Мне все больше и больше нравится эта борьба. Она хороша еще и потому, что ты всегда на виду».
«Я окружен свитой. Смешно! Я даже сам не заметил, как вокруг меня сгруппировались единомышленники, нет, это не то слово, большинство из них не мыслит, а лишь чувствует то, что я знаю, что я открыл. Поэтому они, вероятно, и группируются около меня. Это единочувствующие. Ого, новое определение, мое определение! «Единочувствующие» — здорово! Конгениально!»
«Странно, чувство власти оказалось сладким. Мне нравится почитание, нравится лесть. Раньше за собой этого не замечал. Если я скажу, что куртка какого-либо фасона «не фонтан», завтра ее в нашем клубе уже не носят.
«В нашем клубе»... В чем дело? Я начинаю пользоваться этим их языком: «наш клуб, наш завод». Чепуха! В мире есть мое и есть ничье, есть я и есть никто. Все — это никто. Недавно в старой библиотеке матери раскопал томик без конца и начала. Это Ницше. Потрясающе! Многого не могу понять, но... Потрясающе!»
«Не писал больше месяца. У меня несчастье. Скоро возьмут в армию. Что же это? Я не хочу в армию! Не хочу. Я не могу подчиняться какому-нибудь сержанту!»
«Все делается, чтобы задавить личность, меня. Меня не будет, будет солдат. Что делать? Там не поднимешься над всеми, там ты в форме, а то, что я выше их мыслью, они не поймут».
«Спасибо матери, глупа, но сообразила. Отбоярился на три месяца. Отец ничего не знает, да он и не страшен, маман держит его в кулачке. О-о-о, маман — фигура! Эти глупые люди чрезвычайно практичны. Я бы сам никогда не додумался до спасительного выхода, до которого дошла она природной хитростью самки, берегущей своего детеныша. И — я согласен! Да будет так!»
«Все пропало. Ничего не понимаю, не соображаю. Как это произошло? Все рухнуло. Что ж это?!! Почему?!! Какие-то комиссии, повестки, люди!.. Я солдат. Нет, не то — меня нет! Есть сержант, как его здесь называют, — командир отделения, мой господин, да, да, господин, потому что он мне приказывает и я вынужден подчиняться».
Дальше в дневнике Куркишкина шло несколько пустых страниц. Последние два листочка он снова заполнил:
«Я идиот! Я глупец! Я ничтожество! Бояться сержанта! Ха-ха! Командир отделения — ангел по сравнению с теми, кем он командует. Это чудовища. Мне страшно. Ни один не делает ничего без ведома других. Меня ужасает эта их железная спаянность! Для меня теперь все человеческое осталось по ту сторону. Здесь только одна сила — сила механизма. Это называется армией, а они еще называют коллективом. Что я против них? Ноль, но я не хочу быть нолем, я хочу быть выше их. Я. Что делать?»
«Я сойду с ума от своих мыслей. Они меня разбирали всем отделением. Меня! Скоты! Им не нравится, что я их ни в грош не ставлю, им не нравится мое поведение. Я знаю, что они смотрят, как я ем, сплю, хожу по естественным надобностям. Глядят все вместе и говорят, что это ради моей же пользы. И они не так глупы, как я думал: У меня и раньше были такие минуты, когда я не хотел никого видеть. Но тогда, дома, я выгонял мать из комнаты. А что делать здесь, в стаде? Мне никуда не уйти от их глаз, а они даже могут меня жалеть. Меня! Хамы! На учениях они, обманывая старшину, берут часть моих заданий на себя. Они уверены, что я еще не постиг теории, — я, постигший Ницше. Хохочу над ними в душе и позволяю делать пустопорожнюю работу за себя этим коровам из стада. Трудитесь, трудитесь мышцами, раз не можете головой, а я не хочу работать!»
«Два месяца не писал, «учился». Смешно! Меня учили устройству мин. Меня! Зачем мне это? Меня будут посылать разряжать мины на минных полях, оставшихся после войны? Две какие-то деревенские дуры подорвались на этих минах в соседнем лесу. Не-ет, не выйдет! Сами, мои милые, сами. Кто не хочет умирать, тот страхует себя сам. Нет, нет, не хочу! Не хочу! Меня может не стать! Подумать только, из-за кого? Из-за каких-то баб, которым не хочется ходить в лесу, где мины. Так не ходите! Не ходите!
Я так много думаю об этих деревенских, из-за которых я должен буду рисковать жизнью, что стал их даже ненавидеть. А что там ненавидеть? Раньше бы я их просто презирал».
«Хо-хо. Еще одна деревенщина подорвалась. Говорят, из города вызвали опытных саперов. А дальше? Через год? Тогда пошлют и меня — мин еще хватит!»
И короткая строчка:
«Нет! Больше не хочу. Завтра с утра!»
Когда командиру дивизии принесли рапорт о солдате Викторе Куркишкине, задержанном патрулем за длительную самовольную отлучку, и обнаруженный у него в кармане личный дневник, командир, внимательно прочитав все, долго сидел неподвижно.
Его страшное на вид, обезображенное в войну взрывом фашистской мины лицо, казалось, не выражало никаких мыслей — маска изуродованного человека. Потом он достал из бумажника фотографию друга, погибшего от той же мины, которая его изуродовала, и, посмотрев на нее, спрятал. Даже теперь лишь несколько синих жилок набухло на висках командира дивизии да буро-красные пятна ожогов побурели еще больше.
«Самовольная отлучка... Нет, тут не просто распущенность. В сущности, его дневник — подлая философия предателя». Командир пододвинул к себе рапорт и написал на уголке четким почерком: «Судить».
ДЕЛО С ПОЩЕЧИНОЙ
Следующая встреча нашего штаба с Валерием Чесноковым и Люсей Чиженюк произошла при довольно печальных обстоятельствах. Мы хотели снова поговорить с ними о «стилях и модах», как обещали при первом знакомстве. Отложили же этот по всей вероятности долгий разговор на конец вечера только потому, что сразу пришлось заняться неотложными делами.
В комнату штаба ввели чуть пошатывающегося, не очень молодого флотского офицера в парадном, шитом золотом мундире, с кортиком.
— Пьяный и приставал к девушкам, — по-военному вытянувшись, доложил командир группы комсомольского патруля.
— Это не в нашей компетенции, — объяснил я, — сейчас вызовем военный патруль.
— М-м-м, протестую, — вдруг замычал моряк, уставившись на меня выпуклыми бычьими глазами, — на каком основании меня задержали?
— Вы пьяны, — объяснил я, — сейчас за вами приедут.
— 3-за мной?
Разговор в таком духе продолжался минут пятнадцать. Наконец приехал патруль из военной комендатуры.
— Не в нашей компетенции, — также объявили они, поговорив с офицером в отдельной комнате, — он гражданский.
— Как гражданский?
— Вот его паспорт.
Мнимый офицер сидел, покачиваясь и старательно пытаясь мыслить. Пришлось вызвать милицию. На следующий день в отделении выяснилось, что «моряк» работает... банщиком. На вопрос изумленных милиционеров, что же его заставило надеть форму морского офицера, он подробно и на этот раз довольно связно объяснил, что ему уже тридцать восемь лет. На голове «от влажности атмосферы при исполнении служебных обязанностей с недавних пор выросла большая лысина», и поэтому девушки не желают с ним танцевать западноевропейские танцы. Форма же придает «самостоятельность» и «заставляет девушек кидаться».
Посмеявшись над стареющим ловеласом, милиционеры оштрафовали его за нарушение закона о ношении воинской формы и привлекли к ответственности за хранение холодного оружия.
Возможно, об этом банщике в морской форме не стоило бы и рассказывать, но в процессе допроса всплыла одна деталь, имеющая непосредственное отношение к происшедшим ранее событиям.
Во время разговора со следователем «моряк» признался, что приобрел офицерский мундир и погоны у гражданина, который по знакомству продает самые различные вещи. Квартира гражданина находилась рядом с тем двором, где был ранен Яша Забелин.
Совпадение показалось странным. Не туда ли направлялись преступники сдавать «ахчу» и «шмутки»? Злополучного банщика познакомил с человеком, продавшим ему морскую форму, какой-то стиляга Ромочка. На вопрос, как выглядел Ромочка, банщик ответил, что «естество наружностей этого стиляги исчезло из головы». Смешно, но слово «стиляга» «моряк» произнес с нескрываемым презрением.
За квартирой подозрительного продавца было установлено наблюдение.
Следующие два посетителя штаба также имели некоторое, правда очень косвенное, отношение к делам шайки Хромого.
Когда патруль привел их в штаб, даже мы, повидавшие уже кое-что, остолбенели. Перед нами стояли два человека: один, судя по внешности, из начала девятнадцатого столетия, другая — из современного западноевропейского кабака. У парня на длинных, почти до плеч, смазанных каким-то маслом волосах был надет... самый настоящий цилиндр. Похожие на две толстые колбаски бакенбарды обрамляли худенькое лицо с влажным носиком и полуоткрытым из-за хронического насморка ртом. На парне было нечто вроде фрака с длинными фалдами и брюки со штрипками. В левой руке, унизанной дешевыми колечками со стеклышками, он держал трость с набалдашником.
