Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) - Евгения Марлитт

С этими словами он захлопнул окно, а Маргарита пошла в свою комнату, не возразив ни слова. Закутавшись в шаль и сунув в карман кошелек, она вышла во двор и направилась к пакгаузу.

Глава 18

Дверь старого строения тяжело затворилась за неподвижно остановившейся у лестницы девушкой. По этим ступеням шла она в тот ужасный день, чтобы удостовериться в своем сиротстве.

О, если бы он только знал, как издевается над его памятью несовершеннолетний наследник, без всякой жалости и милости отбрасывая все, что не входит в его расчеты!

Покойник любил маленького Макса. Маргарита часто вспоминала при этом историю Саула и Давида: мрачный, страдающий меланхолией человек не мог не поддаться очарованию красивого, умного мальчика, которое чувствовали и все окружающие. Она не забыла, как нежно он говорил о ребенке, как уверял своего тестя, что возьмет впоследствии мальчика к себе в контору, и как сказал во время бури, стоя у окна, что Макс не для того создан, чтобы забавлять других. А теперь ребенок пел у дверей в такую жестокую стужу…

Она поднялась по лестнице. Пол под ее ногами был чисто вымыт, пахло можжевельником, как всегда по воскресным дням в домах Тюрингии.

На ее тихий стук не последовало никакого ответа, даже присутствие ее не было никем замечено, хотя чуткая Филина громко залаяла в кухне. У одного из окон в глубокой нише сидела госпожа Ленц и вязала фуфайку из пестрой шерсти, у другого окна стоял рабочий стол ее мужа, низко склонившегося над какой-то работой.

И только при громком приветствии молодой девушки оба старика подняли головы и встали со своих мест. При виде их удивленных лиц Маргаритой овладело смущение.

Ее привело сюда теплое участие к ним, но ведь она пришла из дома, где жил неумолимый враг стариков, отнявший у них кусок хлеба и ввергший их в нищету. Как же было им не чувствовать горечи и недоверия ко всем его близким?

Старый живописец вывел ее из неловкого положения, радушно протянув руку и предложив сесть. Очутившись опять в той комнате, где десять лет назад изнемогающая от страха, дрожащая от лихорадки девочка встретила такое нежное участие, она до мельчайших подробностей припомнила тот вечер. Как мог отец после того, как обитатели пакгауза проявили к его ребенку столько доброты, до конца своей жизни высокомерно относиться к ним? А теперь как туго приходится старикам!

Нужда, правда, еще не дала о себе знать. Комната была хорошо натоплена, на полу лежал большой теплый ковер, мебель и гардины на окнах были довольно новыми – видно, что каждый год что-то тратилось на обстановку, что здесь старались сделать свое жилище приятным и удобным.

Посреди комнаты стоял накрытый белоснежной, выглаженной до атласного блеска скатертью обеденный стол; салфетки были вдеты в красивые кольца и возле расписных фарфоровых тарелок лежали серебряные ложки.

– Я помешала вам работать, – сказала Маргарита в свое извинение, садясь на стул около присевших на диване стариков.

– Какая это работа, скорее забава, – возразил старый живописец. – Определенной работы у меня теперь нет, так, заканчиваю начатый несколько лет назад пейзаж. Правда, работа подвигается медленно. Я совсем ослеп на один глаз, да и другим вижу плохо, так что могу работать только при дневном свете.

– Вас лишили заработка? – спросила Маргарита, идя прямо к цели.

– Да, мужу отказали, – подтвердила с горечью госпожа Ленц. – Отказали как поденщику, потому что он добросовестный художник и не может поспевать за молодыми бездарными пачкунами.

– Ганнхен! – укоризненно прервал старик жену.

– Нет, милый Эрнст, кроме меня некому сказать, – возразила она, и на ее рассерженном лице появилась печальная улыбка. – Неужели мне перестать быть на старости лет тем, кем я была всю жизнь, – адвокатом моего слишком скромного, доброго мужа?

Он покачал седой головой.

– Однако будем справедливы, милая жена, – сказал он кротко. – В последние два года я из-за болезни глаз не мог выполнять столько работы, сколько нужно, чтобы получать постоянное жалованье. Я это сказал прямо и попросил поштучной оплаты, но молодой хозяин и слушать не захотел. Конечно, он может распоряжаться как ему угодно, хотя еще и несовершеннолетний. И духовное завещание пока не вскрыто. Да, на это завещание надеются многие из старых рабочих в Дамбахе, с которыми случилось то же, что и со мной.

Маргарита знала от тети Софи, что существовало завещание отца, которое должно было быть вскрыто на днях, но тетя упомянула об этом вскользь, так как сама не знала никаких подробностей.

Это и сказала молодая девушка в ответ на устремленный на нее, полный напряженного ожидания взгляд старика. Она не придавала этому факту большого значения, ей даже в голову не приходило, что последняя воля покойника, выраженная в его завещании, могла отменить все самовольные распоряжения Рейнгольда.

– Боже! – воскликнула она горячо. – Так вы думаете, что завещание может многое изменить?

– Оно должно изменить и изменит многое, – твердо и решительно заявила госпожа Ленц.

Маргарита на минуту онемела от изумления, глядя в голубые глаза старухи, все еще прекрасные и сверкающие сейчас горячим внутренним убеждением.

– Ну хорошо, – сказала она с упреком. – Зачем же вы тогда поступаете так бесчеловечно с вашим ребенком, посылая его на улицу петь за деньги?

Госпожа Ленц вздрогнула и вскочила на ноги. Она забыла, что почти не могла ходить, и не чувствовала в эту минуту ни боли, ни слабости.

– Бесчеловечны? Мы?! К нашему ребенку?! Да он наш кумир, мы им только и живем! – воскликнула она вне себя.

Старый живописец схватил ее за руку, пытаясь успокоить.

– Не волнуйся, моя дорогая! – уговаривал он ее, кротко улыбаясь. – Ведь ты знаешь, Ганнхен, что мы никогда не поступали жестоко с кем бы то ни было, а не только с нашим мальчиком. Вы слышали, как он пел? – обратился старик к Маргарите.

– Да, перед нашим домом, и сердце у меня больно сжалось: такой холод, у него стынет дыхание и он наверняка простудится.

Господин Ленц покачал головой.

– Мальчуган сам приучил себя к любому холоду. Комната тесна для его голоса, и он поет то из слухового окна на чердаке, то на открытой галерее и в метель, и в бурю – за ним не углядишь.

Говоря это, он встал, нежно обнял жену и усадил ее в уголок дивана.

– Сядь, мое сокровище, тебе больно стоять, и успокойся хотя бы ради своего старика, тебе вредно волноваться. Вы представить себе не можете, фрейлейн, сколько горячей любви в этом сердце, – сказал он молодой девушке, садясь рядом с женой. – Казалось бы, преданность и жертвы, приносимые детям, должны истощать силу материнской любви, но рождаются внуки, а бабушка, защищая их, все та же львица, какой была в молодости.