Российские спецслужбы. От Рюрика до Екатерины Второй - Телицын Вадим Леонидович

Да, история с Мазепой — это самый большой прокол петровских спецслужб, особенно тех, кто отвечал за порядок внутри его необъятной империи, кто отвечал за «подбор кадров» (в первую очередь, служащих на «горящих» окраинах), кто рекомендовал ему этого украинца, как оказалось первого (по значению) «изменника».

Не знаю, поплатились ли своими жизнями (или, по крайней мере, должностями) эти люди. Петр мог многое простить, но не такое…

У В. С. Гражуля, например, мы можем найти следующее утверждение:

«Измена Мазепы не была случайной. Вся жизнь его — это история политических перебежек-перелетов. Для себя он давно решил перекочевать в лагерь шведов и только искал удобный повод для этой измены»[202].

Неужели Петр Великий был так слеп? Или Мазепа так искусно маскировался?

Можно только представить себе, что произошло бы с Мазепой, попади он в руки молодцев из Преображенского приказа. Думается, и царь бы сам приложил руку к расправе над ним.

«Вообще, — продолжает Е. Анисимов, — личные расправы царя над подданными признавались в народе позорным, нецарским делом. То, что Петр «немилосердно людей бьет своими руками», воспринималось как свидетельство его «неподлинности». Занятия Петра в застенке принесли ему дурную славу. В 1698 году велось дело одной помещицы и ее крепостного, говоривших о царе: «Без то-во-де он жить не может, чтоб ему некоторый день крови не пить». В подтверждение этой мысли помещицу и ее холопа казнили. Мнение о царе-кровопийце жило в обществе и позже. В 1701 году Петр приказал наказать Евдокию Часовникову, которая сказала о Петре и о Ф. Ю. Ромодановском: „Которого-де дня Великий государь и… Ромодановский крови изопьют, того-де дни, в те часы они веселы, а которого дни они крови не изопьют и того дни им и хлеб не есца“. В 1699 году полковник Иван Канищев донес на азовского губернатора князя А. П. Прозоровского, человека осведомленного и близкого ко двору. Оказывается, губернатор при гостях говорил следующее: государь людей „казнит же и своими руками изволит выстегать, как ему, государю, [у]годно“. А. В. Кучумов в 1702 году был сослан на каторгу за слова: „Государь с молодых лет бараны рубил, а ныне руку ту натвердил над стрельцами“. „Какой он государь, — говорил при посторонних князь В. Ю. Солнцев-Засекин в 1701 году, — он — стрелецкий добытчик". Тогда же ссыльная Анисья Васильева рассказывала, что когда ее пороли в Преображенском приказе, то „в то время Великий государь был и полы затыкал, будто-де он палач"»[203].

Анисимову вторит и О. Чайковская, пытающаяся понять «философию» Преображенского приказа, что называется «изнутри»: «Преображенский приказ работал в гуще жизни народной, и поэтому его архивы дают неоценимый материал для того, чтобы в этой жизни как-то разобраться»[204].

А есть ли смысл в последнем, то есть в поиске какой-то «скрытой истины» Преображенского приказа? Исследователи считают, что есть, и пытаются понять ее, опускаясь до изначальной «клеточки» деятельности приказа — до «раскрутки» политического дела[205].

«„Политическое дело" обычно возникало на чьем-то дворе или в самой избе, на рынке, возле церкви или даже просто на перекрестке дорог.

Сюжет политического дела всегда один и тот же: «непристойные речи», задевающие царя и его правление, причем диапазон преступлений был широк чрезвычайно. Одним из самых тяжких тут считалось сочувствие к казненным. Так, по приказу Петра отрубили голову некой Аксинье Трусовой и ее крепостному за то, что те жалели стрельцов. Несколько позже царь приказал дочери посадского человека Евдокии Часовниковой отрезать язык, бить ее кнутом и сослать в дальний монастырь за то, что она упрекала царя в жестокости. Не дай Бог, было пожалеть вслух Евдокию, первую жену Петра, которую он насильно постриг в монахини. Не дай Бог, было непочтительно отозваться о Екатерине, его второй жене (а ее, служанку, или «портомою», прачку из Литвы, народ не признавал русской царицей). Нельзя было жаловаться на рост поборов и податей, на нищету, на гяготы войны, на голод в армии. А порой обвинение вообще строилось на пустом месте.

В Преображенский приказ пришел однажды донос: «новоприборный» солдат Яков Григорьев собирается писать жалобу — им, солдатам, вовсе не выдали сухарей. Григорьев прибыл в Москву недавно, политических обстоятельств совсем не знал и потому придумал написать о сухарях [царевне] Софье (давно уже заточенной в Новодевичьем) в простодушном расчете: раз она царю сестра, то, может, и походатайствует. Доставленный в Приказ, он все тотчас признал, все объяснил и прибавил, что к этой счастливой мысли привел его случай, происшедший возле Кремлевского дворца. Когда на карауле стояли солдаты Лефортова полка, на Красное крыльцо вышла царевна и стала их расспрашивать, как, мол, поживают, а те пожаловались ей, что их обманули при выдаче денег и вовсе не дали «хлебного жалования».

Ромодановский так и кинулся на это дело. Разумеется, тотчас были найдены солдаты, стоявшие в карауле, они показали, что к ним на Красное крыльцо действительно выходила богато одетая боярыня, тотчас нашли и ее — она оказалась Коптевой, постельничей царевен. Не сразу, но все же она созналась, что вышла на крыльцо со скуки (нетрудно понять!) и, не подумав, просто заговорила с солдатами. К Софье вся эта история никакого отношения не имела, тем не менее, Коптеву «за ее вышеописанные слова, о чем было ей тех солдат спрашивать и говорить с ними непристойно», приказано было бить плетьми и сослать в девичий монастырь, что во Пскове; наказание для Ромодановского очень мягкое, вовсе не потому, что она была женщиной, — женщин при Петре ничуть не менее зверски, чем мужчин, пытали, калечили и казнили, — а потому, что она была боярыней (материалы Приказа отчетливо свидетельствуют о том, что к дворянам и, особенно знати, Приказ, как правило, относился много мягче, чем к простолюдинам).

Зато простодушного солдата, того, кто хотел подать жалобу да так и не подал, приговорили: «положить на плаху и, сняв с плахи, урезав ему язык, сослать в Сибирь».

Один искал справедливости (на уровне сухарей), другая от скуки вышла на крыльцо поболтать с ребятами из караула. Таков был уровень правосудия»[206].

Уровень, как уровень, обычный для тех непростых для России лет. Кто вел следствие, кто проводил допросы «с пристрастием», кто выстраивал «дело» на бумаге? А кто попадал под следствие? На наш взгляд, на той и другой стороне «баррикад» находились одни и те же люди, которых отличало друг от друга едва заметное различие в уровне образования. (А, порой, и об этом не приходилось говорить: и первые, и вторые оставались совершенно безграмотными.) Все дело крылось, скорее всего, в общей ментальности россиян той эпохи, в природном страхе перед карательной системой, в готовности пойти на все, дабы только не попасть в эти страшные застенки — Преображенский приказ[207]. Иначе:

«Настоящая страда для Приказа наступала во время крупных политических процессов и массовых публичных казней, так, в ходе стрелецких процессов было создано тринадцать дополнительных застенков. Уже дороги, ведущие в Москву, были уставлены виселицами. Первые стрелецкие головы Петр отрубил самолично еще в Преображенском, мимо которого вели пленных стрельцов. Плахи стояли у всех московских застав. Не хватало плах, тащили бревна, на которые человек пятьдесят стрельцов могли разом положить свои головы; не хватало палачей, звали добровольцев, и таковые являлись. Центром кровавого спектакля была Красная площадь, виселицы стояли туп регулярными шеренгами, между их рядами — плахи и колеса; на виселицах и плахах люди умирали быстро, на колесах, говорит современник, не менее суток, „они стонали и охали“. Итак, он сам рубил головы. История знает немало коронованных особ, обнаруживавших редкую жестокость, но они рук кровью не пачкали.