Склейки - Наталья Лебедева

Игорь не собирался пробираться в офис тайком, но, пока отвез шефа еще на одну важную встречу, пока проводил домой, настала ночь, и к телеканалу он подъехал около часа. Игорь нажал на кнопку домофона, услышал глухой отзвук простенькой мелодии за толстой железной дверью. Тут же раздался щелчок, и он вошел, готовясь врать о забытой шефом барсетке. Охранник офиса мотал головой, тщетно разгоняя пьяный туман, моргал бессмысленными глазами, и Игорь решил, что отчитываться перед ним совсем не обязательно. Он пошел наверх решительно и быстро, тем более что в спину ударил еще один сигнал домофона. Кто-то дробно застучал каблучками по лестнице. Не желая быть застигнутым и предполагая в человеке сотрудника неугомонных новостей, Игорь быстро сориентировался: реклама. Дверь туда была заперта на магнитный замок, но охранник уперся в стену правой рукой, а левой резко и сильно дернул за ручку. Разболтанный замок чмокнул, будто посылая невидимому в темноте Игорю воздушный поцелуй, и дверь открылась. Игорь скользнул в темную приемную, из нее – в зал рекламы и замер в дальнем углу, у кабинета директора. Однако через мгновение дверь пискнула и открылась вновь. Кто-то вошел и застыл в приемной, настороженно прислушиваясь. Игорю ничего не оставалось, как нащупать в кармане отмычку, которую он всегда – на всякий случай – носил с собой, и в два движения отпереть простенький ненадежный замок.

Пробыв в кабинете минуты три, Рылова ушла и напоследок крикнула: «Доброй ночи, Виталий Борисович!» Игорь вынырнул из кабинета, чтобы подняться на третий этаж.

Из-под двери «Новостей» пробивалась полоска света. Игорь бегло осмотрел коридор, а потом вышел на балкон и стал разгребать пушистые, наметенные за последние часы сугробики снега, под которыми могла оказаться кассета.

Время от времени охранник поглядывал в коридор и отходил за угол, если там появлялся человек. Сначала вышел из кабинета «Новостей» Эдик и пошел, пьяно пошатываясь, по лестнице на самый верх, в мансарду. Потом Сенька, устроивший камеру на ночлег, спустился, сонно позевывая и потирая глаза большим и вялым кулаком.

Игорь искал кассету еще минут десять, пока не стало ясно, что на балконе ее нет. Он уже собирался идти, как вдруг застыл, пораженный взрывом дикого истерического смеха, словно раскатом близкого грома. Смеялись в мансарде. Высокому и резкому женском голосу вторил густой и низкий мужской. Потом чтото грохнуло, и Игорю показалось, что один из хохочущих шлепнулся на пол и проехал лежа несколько ступенек. Сразу вслед за этим что-то грохнуло снова: видимо, второй приземлился сверху. Взрыв пьяного хохота раскатился по офису. Они долго вставали, но наконец встали и принялись спускаться, держась друг за друга, повисая на перилах. Игорь хорошо их видел: это были Эдик и Малышева.

– Малышева? – спрашиваю я пораженно. У меня не возникало даже мысли о том, что она могла быть в офисе в ту ночь, хотя сейчас я вспоминаю: никто не видел, как она уходила домой.

– Да, Малышева. Точно.

– И вы ушли?

– Хотел. Но они еще долго возились в коридоре: сначала падали, потом – целовались, а потом завернули за угол, и я потерял их из вида. Тут же, не успел я сделать и шага, как открылась дверь туалета, и из него выскочила девушка.

– Какая девушка?

– Маленькая, сутулая, худенькая.

– А-а...– вспоминаю я,– это Вертолетова, диджей.

– Да, туда поскакала, на радио... Ну вот и все.

– Постойте,– говорю я.– А как же вы все-таки попали на третий этаж? Тоже дернули дверь?

– Нет,– отвечает Игорь,– там замок посерьезнее. Но дверь была открыта.

– Открыта?

– Да. Кто-то подпер ее старым справочником.

Мне нужно в рекламный отдел, и я спускаюсь по лестнице. Офис тих, даже на балкончике второго этажа, таком же, как наш, нет курильщиков. Черная дверь высока и широка, пластина магнитного замка выглядит внушительно, но в голове у меня черненьким вертлявым бесенком мысль: отчего бы не проверить?

Упираюсь ладонью в стену, чувствуя, как прилипают к ней крохотные частички побелки. Берусь за широкую тонкую ручку двери, дергаю: резко, но не в полную силу – и сама пугаюсь того, что, как мне кажется, дверь поддается. Однако не происходит ничего. Она лишь вздрагивает, как укушенная оводом лошадь, и замирает снова. Примериваюсь, упираюсь, дергаю снова, на сей раз в полную силу, и, влажно чмокнув, пластина отлипает от магнита. Я вижу просвет между дверью и косяком, но всего долю секунды: моего усилия недостаточно, замок закрывается снова.

– Это что за игры?! – голос, доносящийся сверху, с лестницы, сердит и зол. Я поднимаю глаза: ко мне спешит Захар.

– Я... Просто я...

– Чего? – ревет он, и глаза его сияют гневом, словно глаза какого-нибудь древнегреческого бога.

– Мне сказали,– говорю я спокойно и четко, взяв себя в руки,– что эту дверь можно открыть и без ключа. Вот я и решила попробовать, чтобы знать.

– Дура! – орет Захар.– Ты хоть знаешь, сколько стоит ремонт?!

– Я заплачу,– отвечаю с вызовом. И правда: я готова заплатить, потому что это справедливо. А унижать себя я не позволю.

– Заплатит она...– Аргументы Захара заканчиваются, а меня вдруг бьет током злого азарта.

– Я не понимаю,– говорю, глядя ему прямо в глаза,– ты главреж или завхоз? Чего ты взъелся?

Захар багровеет, но мне даже смешно смотреть на него: а что он может мне сделать? Заставит заплатить? Так я не против: дверь я на самом деле ломала. Ударит? Напишу заявление в милицию. Закричит? Не буду слушать.

И как только я это решаю, в теле моем возникает сказочное ощущение полета. Я понимаю, что не боюсь больше ни директора, ни губернатора, я свободна и могу жить только по приказам собственной совести.

– Лучше бы,– смеюсь я над Захаром,– пошел сказал руководству, что на этаж может войти кто угодно. Больше бы сэкономил. А то украдут микроволновку... или директора.

Я нажимаю кнопку домофона. Секретарша открывает мне дверь, вхожу, оставляя Захара на лестнице.

Я сижу в Диминой машине и обнимаю его, склонив голову ему на грудь. От Димы пахнет теплом, немного – машинным маслом, и еще вьется в воздухе, едва касаясь ноздрей, какой-то смутный запах, напоминающий почему-то об электричестве.

Мы не целуемся, мы вообще давно уже с ним не целовались, и мне этого совсем не хочется. Хочется сидеть, прижавшись, вдыхать электрический запах, словно Дима – не Дима, а нечто абсолютно от него отдельное: персонификация мужской поддержки.

Машина сейчас – точно вокзал, и Димин поезд уже на перроне. Я – провожающая. Прощаюсь и не плачу, просто наслаждаюсь последними минутами с ним. Не знаю, откуда взялось у меня это дурацкое ощущение. Может быть, оттого, что сегодня он в последний раз подвез меня домой?

Уволился Сенька. Сегодня он уже должен быть счастлив в мягких объятиях бессловесного гофрированного картона, свободен от злых губернаторов, всевидящих камер, свободен от ответственности, самостоятельных мыслей и творчества. И я теперь свободна от Димы: он, загруженный работой, больше не сможет меня провожать. По крайней мере, пока не найдут третьего оператора, все свои вечера Дима будет вынужден проводить в офисе, на эфирах и дежурных съемках.

Он и сам это чувствует, и даже, может быть, благодарен за это Сеньке, и не целует меня, не зовет домой, а только гладит по плечу и тихонько прижимает к себе: в знак благодарности, обещая хорошую память.

Я выхожу из машины и говорю: «Не провожай»,– словно Дима и впрямь на перроне, и поезд уйдет, стоит ему только отойти от вагона. Он не провожает. Выключив в салоне свет и наклонившись к лобовому стеклу, внимательно смотрит, как я, ласкаемая белыми руками легкой метели, иду через двор к своему подъезду. Я вижу его из окна меж лестничными пролетами, из кухонного окна собственной квартиры. И только когда зажигаю свет в своей комнате, его машина, мигнув красными огоньками габаритных огней, медленно выезжает из двора: словно диспетчер дал сигнал к отправлению поезда. Я машу рукой, а он, растворившийся в ночной, бело-синей метели, уже не может меня видеть. И только сейчас я чувствую слезы на своих щеках. Плачу.

Я прихожу в кабинет первой из журналистов и, раздевшись, подсаживаюсь к Данкиному столу, пытаясь разглядеть, что же у нас в разблюдовке.

– Вот.– Данка с размаху шлепает на стол скручивающийся рулончик факса.– Устненькую напишешь.

– Что это?

– Изменение движения трамваев – на два дня из-за ремонта. И вот.– Данкина рука снова хлопает по столу, но на этот раз гораздо аккуратнее, потому что в руке у нее кассета.

– А это что?

– Свадьба инвалидов.

– Что?!

– Из городской администрации принесли. У них там вчера поженили двух инвалидов: у нее вообще ног нет, у него – одна. На кассете видеоряд, и еще Андрей договорился: инвалиды в одиннадцать будут нас ждать, чтобы дать интервью. Ну и доснимешь видеоряд заодно.