Склейки - Наталья Лебедева

Я слушаю это с ощущением, что большего цинизма не встречала в жизни. Я понимаю, что не смогу, что никогда не буду снимать такой сюжет.

– Дан, мы что – цирк? Курочка-невидимка, лилипуты и женщина с бородой?

Данка поднимает на меня изумленные глаза.

– Почему? – спрашивает она, пошевелив немного губами: словно искала другие слова, кроме этого дурацкого «почему», но так их и не нашла.

– А почему мы снимаем про их свадьбу? Они что, не такие, как все люди? Они – уроды? Если тебе нужно свадьбу, давай я съезжу в загс, привезу тебе любую. Почему их? Зачем? Что мы хотим этим сказать? «Поглазейте на них, такие тоже женятся», да?

Данка злится: она уже поставила сюжет в план выпуска, и теперь, если он сорвется по моей милости, придется ломать голову над новой темой.

– Андрей сказал,– с напором говорит она,– они сами попросили съемочную группу. Говорят, им это важно.

– Важно? – что-то ломается внутри меня. Возмущение уходит, остается лишь жгучее любопытство. Мне необходимо знать, почему людям так важно показать себя по телевизору.

– Едешь? – хмуро спрашивает Данка.

– Еду,– отвечаю я.

Первый этаж высотки. Подъезд пропитан запахами салатов и поджаренного до корочки мяса. Дверь нам с Витей открывает маленькая и худенькая женщина, чисто выстиранная, но севшая и полинявшая. Я смотрю на ее ноги и вижу их. Перевожу взгляд на лицо, потом снова на ноги и вижу их снова.

– Проходите, раздевайтесь,– суетится она; я, пораженная, молчу, пока нежный певучий голос из кухни не говорит:

– Анечка Яковлевна, проводите гостей...

И только тогда я понимаю, что невеста – не она. Снимаю шубу, стаскиваю сапоги и, чувствуя за спиной деловитое молчание Витьки, иду на кухню. По дороге бросаю взгляд направо, туда, где из приоткрытой двери льется в коридор зеленый матовый свет. Там – ванная: тусклая лампочка, малахитовая плитка, а с потолка гроздьями, словно ленточные черви, свисают желтовато-белые плотные бинты. Пахнет жутковатой смесью мази и стирального порошка.

Мы входим в просторную кухню. Дневной свет приветливо струится сквозь белоснежные занавески. Стол, мебель, обои, плитка – все дорогое, новое и светлое.

Глаза привыкают к свету, и я наконец могу рассмотреть героев моего сюжета. Им обоим за сорок, они улыбчивы и полнотелы. Она – блондинка, он – жгучий брюнет. Глядя в их исполненные счастья глаза, я невольно улыбаюсь и только потом замечаю то, что готова была увидеть с самого начала: она – в инвалидном кресле, он опирается на два костыля.

– Я пойду,– робко говорит выстиранная Анна Яковлевна, и мне наконец удается очнуться от морока поразительных несоответствий.

– Хорошо, Анечка Яковлевна. Конечно, идите. Спасибо. Это,– невеста обращается уже ко мне,– наша помощница, золото-женщина, из соцпомощи, Анна Яковлевна.

Женщина смущается, на бледном ее лице наконец появляется краска, и она становится похожей на цветок, обласканный первым лучом зари. Потом Анна Яковлевна уходит, а невеста спохватывается, что нас никто так и не представил.

– Людмила,– нежно поет она.

– Владимир,– басит ее муж.– Хотел бы быть Русланом,– и они музыкально смеются в унисон.

Мы начинаем набирать видеоряд. Звякнув тяжелыми, плотного дерева костылями, словно ударным музыкальным инструментом, Владимир садится на кухонный диванчик и принимается щедро намазывать икрой маленькие кружочки французского батона. Людмила, сверкая яркими, серебристыми колесами своего кресла, разворачивается туда и сюда, моет тарелки, что-то дорезает, смешивает, варит.

Владимир видит, как завороженно я смотрю на этот танец, и, смеясь, заявляет:

– Знаете, я редко помогаю на кухне. Чтобы она побольше делала. Прихожу и смотрю, как она колдует.

Мы пишем интервью. Они рассказывают, как познакомились в клубе инвалидов; что до несчастных с ними случаев он был женат, а она – замужем, но те супруги не выдержали; что несчастья случились с ними на работе, поэтому предприятия платят им щедрые пенсии, а у него еще и северные доплаты; что смогли купить квартиру и сделать ремонт...

– А как со здоровьем? – спрашиваю я.– Все нормально?

Призраки висящих в ванной бинтов не дают мне покоя. Кажется, что они способны стечь с веревок, вползти в эту светлую кухню и, шлепнув по лицам плотными полосами мокрой ткани, намертво заклеить улыбки на ртах молодоженов. Я гоню от себя эту мысль.

– Да как может быть со здоровьем? – Людмила мрачнеет на мгновение, и я снова вижу подбирающийся к ней бинт.– Да если об этом думать, с ума можно сойти! – И она опять улыбается.

Они продолжают рассказывать. Я просто вижу летящий на Людмилу поезд и загадочный горный механизм, отнявший ногу у Владимира. Не могу его толком представить: только крутятся перед глазами шестерни и колеса свинцового цвета. Я вижу железных, жрущих ноги чудовищ, бледные и влажные бинты, гнездящиеся в ранах, подобно червям, смотрю на ясные радостные лица и понимаю, сколько мужества нужно было, чтобы сохранить рассудок. Я бы – не смогла. Кажется, случись такое со мной, рассудок вытек бы через раны по капле.

Они рассказывают, и я вижу, как они проводят время. У Людмилы и Владимира есть маленькая «Ока» с желтыми квадратными наклейками на стеклах, и время от времени Людмила перебирается из коляски на пассажирское сиденье, а Владимир стискивает серебристую конструкцию большими ладонями, опираясь на зажатые под мышками костыли, и, превращая коляску в компактную плоскость, кладет ее в багажник. Они – вдвоем, или прихватив несколько человек друзей – едут на природу: жарят шашлыки, ловят рыбу, смеются, сидя за щедро накрытым столом.

Да, конечно, им повезло с пенсиями, но я не отдала бы ног за такое везение.

Не сказано ни слова, но я понимаю, зачем мы здесь. За полгода работы я видела много инвалидов: унылых, угрюмых, сдавшихся или превративших жизнь в непрерывную беспрестанную борьбу. Людмила и Владимир – другие. Им словно и не надо бороться: они смеются, даже когда совсем не смешно. И друзей своих по клубу инвалидов заставляют хохотать. Раскрашивают цветными узорами вылинявшую Анну Яковлевну. Живут.

Мы выходим из квартиры до безобразия объевшимися и немного пьяными – самую малость. В руках у меня большой пакет с едой для водителя. Людмила и Владимир невероятно щедры в своем счастье.

Я еду в офис в розовой Дядь-Пашиной машине и думаю о том, как замечательны эти люди, и еще о том, что я сама, зашоренная, недалекая, видела в этих людях грустную аномалию. Но я узнала их, пережила шок от того, насколько не соответствовали они моим представлениям, и теперь счастлива. Оказалось, их можно снимать для новостей: потому что они такие же люди, как все.

Сюжет и устная пишутся неожиданно легко, уже в половине второго я готова монтировать и маюсь в ожидании Лехиного прихода.

Невесомая, в пушистом свитере, Аришка впархивает в кабинет мягкой бабочкой.

– Пойдем, пообедаем,– предлагаю я.

– Пойдем. Только надо отчитать последний выпуск на радио. Посидишь там, пока я читаю?

Соглашаюсь легко: делать мне все равно нечего.

На радио тесно. Передо мной небольшое стекло звуконепроницаемого аквариума. За ним в просвет между аппаратурой видно лицо диджея, перечеркнутое гибкой коленчатой микрофонной ногой. За диджеем – стеллажи, исчерченные жирными ровными штрихами разноцветных коробок CD.

– Кто это там? – спрашиваю Аришку. Та как раз вынимает из принтера последний лист со свежими новостями. Мы с ней находимся в маленьком предбаннике, где помещаются всего два стола: на одном – компьютер, на другом навалены кучи рабочего хлама: диски, пустые пластмассовые коробочки, газеты, устаревшие списки ротации песен и просто чистые листы бумаги. В углу – несчастная вешалка, изнемогающая под грузом одежды, и мне кажется, что я вижу, как дрожат от усталости ее тонкие железные ноги.

– Там? Вертолетова. Сейчас уже заканчивает.

Задумчивым скрипом подтверждая Аринкины слова, открывается дверь, впуская Борис Борисыча, диджея, пришедшего на смену. Дешевый воротник его куртки сверкает крупными каплями растаявшего снега.

Нам нечего делать. Мы сидим и смотрим, как стиснутая аппаратурой Вертолетова беззвучно шлепает губами.

Ее рот шевелится у сетчатой поверхности микрофона, словно больше всего на свете хочет откусить диковинного лакомства, но решиться так и не может. Губы так привязаны к микрофону, что остаются на месте, даже когда лицо поворачивается прочь, чтобы глаза смогли нащупать тот рычажок, который руки должны будут переключить в следующую секунду.

Подвинув рычажок, скользнувший по микшерскому пульту, как лодочка по ровной глади озера, Вертолетова отпихивает микрофон ото рта, и губы ее обиженно смыкаются. Она откидывается на высокую спинку стула, поднимает руки и блаженно потягивается; потом резко отталкивается от пола ногами, едет назад – сантиметров двадцать – и врезается в стеллаж.