Моя сумасшедшая - Андрей Климов

— Порядок, — буркнул Вячеслав Карлович. — Все в норме. Жду тебя к семи — поговорим дома.

Юлия повесила трубку и отправилась в кухню, где домработница, оттопырив пухлый локоть, пересыпала какую-то крупу из кулька в глиняный бочонок.

— Сварите мне кофе, Раечка, — попросила она. — Пожалуйста, покрепче, и большую чашку. А будете выходить — купите цветов. Вячеслав Карлович любит.

Вернувшись в гостиную, она, стараясь действовать совершенно бесшумно, отодвинула банкетку, вытащила из-за ковра папку с архивом и мгновенно вернула все на прежние места. Убрала свою постель и, все еще в халате, побежала умываться. Из кухни уже доносился запах кофе.

Как только домработница, ворча, отправилась на Сумской рынок за цветами, Юлия отодвинула чашку и отправилась одеваться, одновременно ломая голову, как поступить с архивом. Пока не поняла: не нужно мудрить — что может быть подозрительного в молодой женщине с черной увесистой папкой с потрепанными углами, на которой ясно написано: «Для нотъ»? Мало ли их, таких, бегает в городе по урокам…

О фотографиях, обещанных сестре, она забыла начисто.

И все-таки перед выходом Юлия занервничала. Одним глотком допила остывший кофе и закурила, коротко и жадно затягиваясь, словно в последний раз.

5

В восемь утра в Белгороде Вячеславу Карловичу подали служебную «молнию». Из нее следовало, во-первых, что попасть домой сегодня не удастся. Уполномоченный Ушаков докладывал: ситуация в степной коммуне «Червона Громада», что в полусотне километров от Запорожья, вышла из-под контроля. При попытке реквизиции остаточного семенного фонда, принадлежавшего коммуне, было оказано вооруженное сопротивление. Среди бойцов подразделения войск НКВД, направленного на место, есть убитые и раненые. Сопротивлением руководит некто Замашко, член партии, но бывший толстовец, которого преступно прозевали местные органы.

Дурак этот, толстовец недобитый, испоганил всю обедню. С лета прошлого года ни единого факта вооруженных выступлений на селе против советских и партийных органов по республике не отмечалось. И вероятность их падала по мере того, как голод делал свое дело. Ситуация исключительная, подсказывало чутье. Необходимо его присутствие, и прежде всего для того, чтобы информация окольными путями не попала к высшему руководству.

Накануне вечером он слишком плотно поужинал в вагоне и сейчас мучился изжогой. Вдобавок разговор с Акуловым шевелился внутри, как издыхающий солитер. Московский патрон, в отличие от него, был членом Политбюро и Оргбюро, имел, помимо органов, дополнительную опору и крепкие связи в ЦКК. А Вячеслав Карлович уверенности не ощущал.

Мешал страх. Страх стоял в нем, как сухое дерево в пустыне. А на верхней ветке сонным стервятником чернела фигура Генриха. Генрих был неуязвим, и причину этого он не мог понять. Будто кто-то очертил вокруг него магическую пентаграмму. Все сходило ему с рук. За последнее время он наводнил центральный аппарат своими людьми. Какие-то бешеные неучтенные деньги, запои, лечение за границей, женские тряпки, тоннами закупаемые в Германии и Франции, беспорядочные связи с известными на всю страну актрисами, темные слухи о школьниках, доставляемых по его распоряжению на ведомственные дачи, полное отсутствие контроля при исполнении директив… Генрих представлял новое поколение в руководстве, а всякое новое поколение, дорвавшись до власти, начинает с того, что вчистую вырезает старое.

Пока салон-вагон отцепляли от медлительного почтового «Москва — Ростов», он долго разглядывал старое сырое здание вокзала, покрытое потеками паровозной сажи. Вагон отогнали в тупик. Пыхтя и лоснясь, из депо подошел мощный ФД, загремела сцепка. Явился начальник дороги со свитой — «зеленая улица» до Запорожья обеспечена, а следом доставили еще одну «молнию» от Ушакова с информацией, что остатки повстанцев, еще способных к сопротивлению, блокированы в здании сельсовета.

В сущности, можно было возвращаться в Харьков. Ушаков справится. Но стоило и лично удостовериться, что при ликвидации ничего не упущено. Ничего такого, что могло быть позже поставлено ему в вину.

Спустя три часа сумасшедшей гонки, рева и болтанки на разбитых рельсах состав из одного вагона и раскаленного локомотива прибыл к очищенной от публики платформе станции Запорожье. Встречала группа офицеров местного управления. Лица сплошь знакомые, настороженные, но Ушакова среди них не видно. Уже в тамбуре его догнал телеграфист: поступила ориентировка на толстовца Замашко.

Вячеслав Карлович остановился и быстро пробежал служебный бланк с неровно наклеенными, еще сырыми полосками телеграфной ленты.

Никакой он был не толстовец, этот спятивший председатель коммуны. И не Замашко. Настоящий Замашко Нестор Нефедович, рабочий-путеец, уроженец и житель Сум, скончался три года назад от перитонита вследствие прободения запущенной язвы желудка. В возрасте тридцати одного года. Похоронен там же.

Он перевел дух и похвалил себя за то, что все-таки решил ехать.

Сухо ответив на приветствия подчиненных, Вячеслав Карлович отмахнулся от сунувшегося с докладом начальника второго отдела: «На месте разберемся!» — и проследовал к машине. Спустя четверть часа кортеж из трех легковушек и полугрузового «АМО» с десятком стрелков сопровождения прогромыхал по мосту через Днепр.

Через несколько километров с мощеного шоссе свернули на ухабистый проселок. Заморосило. Степь с редкими перелесками по увалам закуталась в туманную пелену, из-под колес головной машины в переднее стекло полетели жирные комья чернозема. Косо нарезанные лоскуты полей по обе стороны дороги стояли нераспаханные, там и сям пятнами поднимались осот, лебеда и сурепка.

Вячеслав Карлович беспрестанно курил, швыряя окурки на пол машины, и за всю дорогу задал единственный вопрос, правда, без особой угрозы: «Это какой же мудрец тут у вас отдал приказ о реквизиции семенного фонда?»

Ему назвали ничего не говорящее имя районного уполномоченного, которое тут же вылетело у него из головы. Усердный ублюдок. Раскручивает карьеру, тупица…

Колонна поползла в гору, моторы заревели с натугой, и еще на полпути к вершине длинного двугорбого кряжа он увидел сизую завесу дыма, стоявшую над скрытой пока еще от глаз низиной. В высоте дым расплывался плоским грибом и утягивался вместе с низкой облачностью по ветру на юго-восток.

— Яворы, — негромко произнес кто-то из сопровождающих. Как раз в это мгновение колонна выползла на седловину между горбами.

Внизу открылась небольшая долина. Слюдяным зеркальцем отсвечивал пруд, вдоль которого и в самом деле выстроились старые яворы. Взлохмаченные кроны, словно грачиными гнездами, забиты темными шарами омелы, издали и не отличишь. Три десятка мазанок под соломой, садики, полное безлюдье. И только там, где широким ленивым пламенем горела большая деревянная постройка вроде амбара, суетились серые фигурки. Рядом чадило еще одно пожарище — все выгорело под фундамент, головешки, не разобрать, что такое. Изредка щелкали одиночные выстрелы у сельсовета — такой же глинобитной постройки, крытой соломой, как и прочие.

Пока петляли по проселку, спускаясь в низину, в Яворах дело пошло к финалу. Стрельба стихла, и на утоптанную площадку перед сельсоветом высыпали стрелки, разворачиваясь в цепь и беря постройку в плотное кольцо.

Когда колонна остановилась, из ближнего подворья вынырнула долговязая фигура Ушакова. Помахивая маузером и на ходу отряхивая щегольские галифе, он пробежал к машине начальства, азартно выкрикивая:

— С-спеклись, суки! Патроны у них кончились. Сейчас будем брать!

— Что с рукой? — обронил Вячеслав Карлович, заметив промокшую кровью тряпку на его запястье.

— Царапина, — отозвался тот на ходу. — Херня…

Прибывшие с колонной бойцы уже ссыпались с платформы грузовика и подтягивались к центру села вслед за устремившимся туда Ушаковым. Вячеслав Карлович вышел, разминая ноги, огляделся, спросил:

— Местных в селе много?

— Десятка полтора. В основном старухи. Семеро сгорели в амбаре. В сельсовете человек пять-шесть, может, и меньше. Одни мужчины.

— Хорошо, — кивнул он. — Давай всех к сельсовету.

Вячеслав Карлович надвинул шляпу на лоб и зашагал вслед за Ушаковым и бойцами сопровождения, широко и брезгливо ставя в грязь начищенные штиблеты. Густо несло гарью, забивая дыхание. Со стороны сельсоветской мазанки донеслось: «Замашко, давай выходи! И чтоб с оружием!»

Кричавшего глухо обматерили сквозь проем окна с выбитой и расщепленной рамой. Потом дверь распахнулась.

«Сначала стволы! — гаркнул, не жалея глотки, Ушаков. — Кому тут не ясно?»

Из сеней вышвырнули на крыльцо бесполезную трехлинейку. Потом две «мосинки» и охотничью «тулку» со сломанным прикладом. Последним загремел по доскам ржавый австрийский «манлихер».