Россия 1917 года в эго-документах - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Известные счеты – плети [464] или расстрел.
5 июня [465] 1918 г[ода]
Мое дело об убийстве машиниста Ивана Зубова (74) опять возобновилось, да еще при ком? При
товарищах (75).
М[ихаил] С[тепанович] Ч[евеков]
10 июня ст[арого] ст[иля] [466]
Ходили на дачу к Васе Парфен[ову] и Андр[ею] Сиялову: Я, Яша Штейнберг, Коля Фиников, Гриша Гамзин, Женя Финикова, Вера Чеснокова, Нюра и Вера Малофеевы и Лара Маль[…] (76).
Очень красивые и живописные места – там – но на меня они не произвели никакого впечатления, хотя я природу очень и очень люблю…
Сосновый лес... Женя…
Миша
8 июня 1918 г[ода] ст[арого] ст[иля] [467]
Я снимался в черной рубашке с белыми пуговицами и без фуражки уч[еник] VIII кл[асса]
Х[валынской] М[ужской] Г[имназии] М[ихаил] Ч[евеков,] за 6 шт[ук] «Визитные» (77) 20 рубл[ей].
Хвал[ынск]. Четверг. 21 июня ст[арого] ст[иля] 1918 г[ода]
Ездили бродить (78) на остров.
Нас на рыбалке застала сильная гроза. Костер. Сер[гей]. Илюша (79).
22 июня
Ходили с Серг[еем] Мих[…] (80) на пасеку в Подлесное (81).
Приятное обо всем осталось воспоминание.
Хвалынский краеведческий музей. Архив. Ед. хр. б/н. Подлинник. Рукопись. Ученическая тетрадь.
Чернила, карандаш.
«…ЧУВСТВУЕТСЯ, ЧТО В РОССИИ ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ
КОЛОССАЛЬНОЕ»: ДНЕВНИК СЕМЕНА ВАСИЛЬЕВИЧА
ТОЛСТОГО [468], (1)
Москва – Одесса (2) – Яссы (3), 27 октября 1917 г. – 11 января 1918 г. [469]
27 октября. Сегодня десятый и последний день моего отпуска. Стоят прелестные тихие солнечные дни, но на душе страшная печаль и тоска и не радуют эти последние проблески уходящей осени. Все
имение, скот отняты и осталась одна разоренная усадьба, в которой живешь точно в неоплаченной три
месяца квартире. И кажется: вот, вот придут и прогонят из этого последнего угла. В деревне полная
анархия и полная сельскохозяйственная разруха, т[ак] ч[то] становится страшно не только за себя и
близких, но и за будущее России. Местные органы временного правительства частью совершенно
бессильны, частью действуют не в общегосударственных, а в узкопартийных интересах; земельные и
продовольственные комитеты пополнены людьми лишенными образовательного ценза, в большинстве
ничего общего с сельским хозяйством не имевшими, иногда – с уголовным прошлым, т[ак] ч[то]
крестьяне сами удивлены: каким образом они могли быть избраны? Нередко одни и те же лица
занимают ответственные должности в нескольких или даже всех местных комитетах, вследствие чего
контроль за их действиями становится невозможным; судебная власть или в большинстве отсутствует, или отправляет правосудие без надлежащей твердости, находясь под видимым гнетом партийных
организаций; народная милиция бездействует, да и не может действовать, т[ак] к[ак] состоит из людей, не обученных своему делу, малограмотных, за частую с прежней судимостью по общеуголовным
преступлениям. Милиция и все комитеты ненавистны народу, т[ак] к[ак] они обирают крестьян хуже
прежней полиции. Центральное правительство не принимает никаких мер по приносимым ему
жалобам или ограничивается письменными распоряжениями, которых никто не исполняет. Народ
отуманен слухами и появляющимися в печати проектами черного передела (4), сбивается с толку
тучей безответственных агитаторов, нахлынувших в деревню с каторги, из тюрем Петрограда, отбился
от труда и местами предается пьянству. Винокурение остается тайным только для милиции, но
обыватель всегда может достать самогону. Эта потрясающая разруха дает основание утверждать, что
«дух правового государства» о котором говорится в декларации Вр[еменного] Правительства, далеко
отлетел от наших деревень, и там беспрепятственно царит беззаконие и анархия. Вся Россия в
несколько дней осталась без всяких организованных форм управления и суда. В 20 веке деревня
погружена в условия существования, господствовавшие во времена кулачного права средневековья.
Нет законной защиты от самого грубого произвола и насилий. Все население предоставлено на волю
случайной толпы, собравшейся на сельском сходе, и получилось то, что должно было получиться. Там, где нет никаких сдержек, где исчезло понимание того, что можно и что нельзя, стало господствовать
грубое насилие, большинство над меньшинством, возникли непримиримость, ненависть, не только
между крестьянами и землевладельцами, но и у крестьян между собой, между отрубщиками и
общинниками, между состоятельными и бедными. Человек, человеку стал волком. Теперь в деревне, благодаря такой пассивной роли правительства, не лучшие, а худшие и преступные элементы
общества взяли верх. Над мирным населением может производить насилие всякий кто хочет.
Достаточно назваться социалистом, прикрыться партийным флагом, хотя бы уголовному преступнику, провокатору или германскому шпиону, и руки развязаны для совершения самых вопиющих
беззаконий. В общем мирное население России выдано [с] головой шайкам уголовных преступников, безумцев и проходимцев. Целый слой сельского населения – землевладельцы крупные и мелкие [470], отрубщики, арендаторы, служащие в имениях, все более зажиточные крестьяне – поставлены вне
закона. Над ними возможны всякие насилия, издевательства толпы, аресты, заключения, их имущество
открыто разграбляется, посевы и покосы захватываются, хозяева разоряются. Защиты они не находят
нигде, ни у местных властей [471], ни в суде. Все эти терзания людей беззащитных перед толпой, направленной против них революционной демагогией, происходят во время войны. В деревнях
остались старики, женщины и дети; все взрослые мужчины ушли в ряды армии. Сколько из них уже
убито, изувечено, изранено. И вот, в то время, когда дома остались семьи беззащитных женщин, детей, стариков, жизнь этих людей превращается в настоящий ад ежедневных тревог и мучений. Что должны
переживать офицеры и солдаты действующей армии, когда им из дому посылают письма с известием, что над их родными издеваются, разоряют хозяйство, грабят?.. Но, как я заметил, деревня устала от
анархии и начинает трезветь и замечается поворот в пользу контр-революции. Деревня рассуждает
так: землю мы получили, теперь ее надо закрепить за собой и восстановить порядок, который
возможен только при царе. И в некоторых деревнях все настойчивее раздаются крики с призывом царя
«иначе государство не получит ни хлеба, ни денег».
28 октября. Тихий солнечный день. В 1 ч[ас] дня выехал на ст[анцию] Пильна (5). Хорошая
гладкая дорога [472], и к заходу солнца мы уже приехали на станцию. Временное маленькое
помещение станции было битком набито ожидающими поезда крестьянами, разделившимися на
группы и беседовавшими на политические темы. Было жарко, душно и чуть-чуть мерцавшая в углу
лампа освещала стоявших сидевших и лежавших в разных позах пассажиров. В углу сидели три
плачущие [473] женщины, они рыдали и что-то причитали. Я прислушался к разговорам и тут только
узнал о восстании большевиков в Казани (6), Москве и Петрограде. Говорили, что Керенский
застрелился, а кто – бежал, правительство арестовано и армия перешла на сторону большевиков.
Всюду повторялось с проклятием имя Керенского,
