Легенда о ретивом сердце - Анатолий Загорный

— Никак нельзя покидать нам Русь, — продолжал Михайло Потык увещевать князя, — Ты сам говоришь — нет порядка в стране! Как же бросить вотчину, усадьбы, села и веси наши? На кого оставить? Разворуют, растянут добро!

— Об этом я позабочусь! — перебил его Владимир.

— Что «позабочусь»! Не хотим в степь! Не пойдем! Пусть войско идет туда и наемники, щиты за спину — ноги в руки! Им все равно где быть, лишь бы жалованье! Смерды должны защищать нас — своих господ, а не мы смердов!

— А кто ты без смерда? — спросил князь, — Сам хуже смерда станешь, в рубище ходить будешь… Не о том говорите, витязи. Все о благах своих думаете, боярами земельными становитесь, и нет у вас помысла о ратном деле!

— Не пойдём! Ты, князь, задумал всё боярство извести на границах! Степи хуже изгнания! Не прельстишь нас новыми землями! Худородных каких соблазняй, а нас — но выйдет!

Дружинники зашумели, повскакивали с мест. Ласточка влетела в растворенную дверь и металась по гриднице, чертила над головами темные полосы.

— В крамолу ввергаешь, князь! Все боярство к королю Болеславу уйдет! Тот, чай, не потребует несусветного, и при дворе его веселей!

Возмущение было общим, и Владимир некоторое время сидел в нерешительности, сучил ус.

— Святополк невинен! Освободить его! Что нас ждет, коли князь решил дружины по диким степям разметать? Зачем нам такой князь?! Давайте Святополка!

Владимир даже зубами скрипнул, но превозмог себя, снова поднял перст:

— Вижу, бояре, что вы — надежная опора нашего стола и не покинете Киева, но бросите меня в опасности. Будь по-вашему! Указ заготовленный я разорву собственноручно. Дай указ…

Думный дьяк подал свиток пергамена с привешенной печатью красного воска, и великий князь разрезал его кинжалом на две части. В гриднице тотчас же воцарилась торжественная тишина. Все опустили головы, а князь потряс над головою пергаменом и с силой произнес:

— Да будет мне стыдно, если не сдержу слова, а ваше слово для меня свято! Княжение мое том и счастливо, что идет в добром согласии с вами, высокородные бояре.

Владимир довольно-таки недвусмысленно посмотрел на кучку бояр, особенно протестовавших против указа и кричавших о короле Болеславе, и улыбнулся тою особенною улыбкой, что походила на солнце, глянувшее вдруг из громовой тучи. Послышались одобрительные возгласы, ужо кто-то бросил: «Это по-княжески! Слава Владимиру Красному Солнышку!» Уже многие улыбались и дружелюбно кивали головами: «Благородный, самый благородный из витязей великий князь!»

Хитрость удалась. В каких-нибудь полчаса Владимир распознал злоумышленников — вот они стоят, растерянные, не ожидавшие, что сами полезут в ловушку, а ведь полезли — Ратмир и Афанасий, и Михайло Потык, и престарелый Гостомысл с сыном Завидом, и братья Доброходы. Вот она — крамола, пособники прелагатая Рейнберна, папского миссионера. Стоят, мнутся, потеют. Они сами выдали себя — злодеи, подбивавшие его сына Святополка посягнуть на великокняжеский стол. Схватить их тотчас же? Нет. Подождать и передушить в ночной тиши — скажут, опился на пиру, скажут, удар хватил, скажут, на то воля бога. Нет, не такой простак великий князь! Самого византийского императора вокруг пальца обвел, а с вами разделается но чести… Михайло — тот недоволен, что заступил его место в дружине Дунай, сидит, себе в пазуху смотрит, будто в ней камень, ну а этот молокосос Ратмир чего? Убежит, пожалуй, к Болеславу… Так думал великий князь, насмешливо глядя на кучку бояр. «Гостомысл — не в счет, того я привлеку… мудрый старик и золото любит. Сделаю ему подарок — братину отдам с кровяными каменьями!» — решил про себя князь и протянул половину указа дружинникам:

— Кто возьмет половинку, чтобы показать его мне, когда нарушу слово свое княжеское? — задал вопрос. — Ты ли, Гостомысл, или ты, Свенельд, воевода киевский?

Владимир поиграл граненым кинжалом, и по лицам бояр заскользили светлые блики.

Гостомысл, старый, низенький, с лицом зеленоватым, как утиное яйцо, пощипал реденькую бородку:

— Пусть Свенельд возьмет. И родом он выше моего, и званием, и годами мудрее…

Старый, много повоевавший, много повидавший на своем веку, вельможа поднялся с места и, опираясь на посох с рукоятью из рыбьего зуба, подошел к трону. Неторопливо, без поклона взял протянутый ему пергамен, исписанный красными чернилами, так же неторопливо сунул за пазуху:

— Беру, князь, как знак великого твоего доверия к нам, именитому боярству, беру с тем, чтобы никогда не предъявить тебе, не напомнить о твоем обещании. Ты, князь, послушался нашего голоса, хоть кое-кто и кричал здесь, что ты откачнулся от нас. Доверие твое, князь, что правда русской земли. Тяжелые времена настали. Я народился — пришли печенеги впервые. Вся моя жизнь прошла в битвах с погаными, но не было на Руси мудрее Владимира Святославича. Слава ему!

— Слава! Слава! Слава! — трижды повторила дружина. — Бог на небе, князь на земле! Не по нас воронье летит, будет на Руси праздник!

«Вот и запели лебеди, когда галки умолкли», — мысленно переделал Владимир византийскую поговорку.

— Жизнь свою положил батюшка Святослав Игоревич на бранном поле с печенегами! Сами мы не щадили крови своей, головы своей! И впредь не будем щадить! Мудро решение твое, князь, — заткнуть прорву на юге. Руби там городки. И не нас привлекай — малую горсточку. Весь народ подымай! Сильно государство наше, никогда доселе не было оно в такой силе, никогда не пребывало в таком богатстве! Двигай, князь, целые города на Сулу и на Стугну, и на Рось, и на Сейм! Обещай вольную там жизнь, и народ повалит толпами. Многие богатыри народились и в одиночку ищут встречи с печенегами… Беру твою грамоту, великий князь, и обещаю, что мы ие перестанем тебе повиноваться, пойдем в поход под твоим знаменем!

Свенельд пошел на свое место, перед ним расступились. Все одобрительно загудели:

— Пойдем! Тесно Руси на правом берегу, пойдем на левый! Биться будем по-честному, спин не покажем!

— Дозволь, княже, слово сказать, — выдвинулся вперед Дунай Иванович, — пошли меня в степи. Службу буду нести исправно и не посрамлюсь перед степняками!

— И меня! И меня! — посыпались со всех сторон предложения. — По доброй воле пойдем! Простору хочется отведать, душно в гриднице!

— Меня тоже пошли! — сказал Чурнло. — Давно охота подраться!

— Меня тоже, — поддержал Несда.

— Спасибо, витязи, да благословит вас бог! — бросил Владимир, ликуя. — По доброй воле идете! Вечером подниму за вас заздравную чашу. До вечера, дружина моя. Знайте — сдержит князь свое слово, не пойдет наперекор вам, клянусь мощами святого Климента!

С этими словами Владимир легко поднялся и направился к выходу. Поднялась и дружина, шумными толпами повалила на двор. Там было просторно и солнечно. Каменные плиты смыли водой, и в воздухе чувствовалась легкая испарина. Жизнь шла своим чередом — холопы и холопки суетились, проносили посуду, кули с мукой, тяжелые бархатные скатерти. Два тиуна в зеленых с красными петлицами кафтанах стояли у телеги, груженной стреляной птицей, и перебрасывали ее в широкие холсты. Девицы мыли в медном чану деревянные тарелки, счищали с них жир; другие потрошили огромного живого еще сома, бившего хвостом так, что девушки отскакивали, визжа и смеясь.

Рослый витязь из старейшей дружины, закатав рукава нижней рубахи, вращал железное веретено бочки, приспособленной для чистки кольчуг. Баба ходила и сеяла решетом желтый песок. Конюх выводил на прогулку скакуна — белого, что ковыль, с вплетенною в гриву красною лептой. Два важных павлина, сияя радужными хвостами, разгуливали у крыльца покоев, издавая пронзительные звуки.

К Владимиру подошел и остановился в почтительном отдалении горбоносый кудрявый огнищанин (*управляющий князя), грузин по рождению. Снял шапку:

— Великий князь, прости меня, твоего холопа, там какой-то невежа, мужичина, прибыл из Чернигова гонцом, — проговорил он с легким акцентом, — через Брынские леса прошел и привел пленного… У ворот дожидается твоей милости.

— Пусть Свенельд поговорит с ним, — ответил Владимир.

— Не гневайся, великий князь, мужик этот верхом сидит, и конь под ним добрый…

— Верхом, говоришь? Пусть въезжает, здесь его и выслушаю. Отныне каждый, кто верхом… пусть приходит, а пешего гони в шею! Тащи его сюда, мужичину верхоконного!

Великий князь взошел на крыльцо и остановился, облокотившись о мраморные перила, — угрюмый, туча тучею. Он достал из кармана горсть пшеничных зерен и стал рассеянно бросать их павлинам. Птицы неторопливо подошли, стали клевать. По двору медленно расходились дружинники, издали поднимали приветственно руки, и Владимир отвечал им кивком головы. Решетчатые ворота детинца растворились, и кто-то въехал верхом. Князь поднял голову тогда, когда услышал, что огнищанин спорит с всадником. Он настаивал на том, чтобы всадник спешился. Тот долго не понимал, что от него требуют, но потом все-таки сошел на землю. Гулко, непривычно для уха топали его сапожищи. «Ноги волочит — привык к седлу», — отметил про себя великий князь. Человек остановился. Князь поднял глаза. Перед ним стоял необычайно широкоплечий человек в простой рубахе, опоясанный мечом. За хвостом коня — пленник, звероподобный, с кровоточащей раной вместо глаза.