Легенда о ретивом сердце - Анатолий Загорный

— Хуже они печенегов. Слова некому молвить. И не ждут они никакой беды; приди степняки к Киеву — рты откроют. Решил я, Муромец, на заставу уйти… Князь, он светлая голова, хоть тот же боярин, надумал городки рубить по степным рекам. Уйду я, и ты со мною иди! Боле всего люблю тишину, степь люблю… Истосковалась душа соскучилась!.. Пойдешь или нет?

— Пойду, — согласился Илья, — мне вечно идти надо… Такой зарок — нигде не останавливаться.

— Добро! — обрадованно воскликнул витязь.

В это время к великому князю подошел Свенельд и сказал ему несколько слов. Лицо Владимира сразу помрачнело, он встал с трона, и веселье мигом оборвалось. Только одни рыжий детина с побелевшими от хмеля глазами стучал кулаком и доказывал соседу:

— Дурень… Если бы Сатанаила не было, кто бы глотал каждый вечер солнце, а? Мы с тобой, а? Эх ты, болван!

— А на что нам солнце? У нас есть Владимир Красное Солнышко, — поднялся тот, кто доказывал, что Сатанаила нет, и ворочал бровями, словно лодочник веслами.

— Уймите их! — бросил князь строго, и десяток рук протянулись к дружинникам, зажали им рты, усадили на лавку.

Величественный, совершенно трезвый, князь перекрестился и произнес голосом, в котором слышалось неподдельное огорчение:

— Господа, светлые бояре и дружина! На нашем празднестве нет доблестного витязя, храбрейшего Ратмира. Он больше не придет к нам, не поднимет заздравный кубок, не отхлебнет из чаши нашего братства и яе сядет на коня. Ратмир утонул в Днепре, когда, по старинному обычаю, омывался в нем на заход. Небесное царство душе храброй и безвинной, мир праху его! Вечная память!

С этими словами Владимир осушил бокал из прозрачного стекла венецианской работы. Многие последовали его примеру, многие протрезвели, но князь снова поднял светящуюся рубиновым цветом стеклянницу. Снова замерли, зная ней у этому бокалу. Он всегда стоял по правую руку князя.

— Бояре! Пути господни неисповедимы. Еще один добрый муж покинул нас, стольный град и грешную землю, имя его — Афанасий Писец. Он умер внезапно и голова его покоилась на священном писании. Дай, господи, всем такую христианскую смерть! Помянем и его добрым словом, как он номинал нас в своих хрониках, и простим ему все его заблуждения. Мир прах его!

Великий князь снова перекрестился, выпил вино маленькими глотками.

— А солнце на вервии… потому и кружится… Вервие его держит, — заговорил кто-то икая.

Эта бессвязная речь будто привела всех в чувство. Сели, тяжело плюхнулись на лапки, словно у всех подкосились йоги. Заговорили, зашептались, Добрыня толкнул локтем Илью:

— Слыхал? Вборзе разделался с ними вел и кил князь. Одного утонил, другого придушил и… мир праху их! Жаль Афанасия — справедливый был человек и умник- большой, у греческих философов обучался, а Ратмир, не тем будь помянут, злодейского нрава — отца в гроб вогнал, брата отравил,, худого права был человек.

Мало-помалу веселье разгорелось с прежнею удалью. Забылись неприятные известия, и снова скакали вокруг стола ряженые, трясли рогожными бородами, снова двигались холопы, несли блюда и смахивали со стола крошки лебедиными крыльями. Закраснели, налились кровью шрамы на лицах. Снова язычники бросали в кубки головки чеснока в честь своих богов и пили…

Было уже за полночь, нагоревшие свечи проливали струйки горячего воска, тянуло сквозняком, прыгали в веселом танце огоньки светильников, и закачался, пошел медленно кружиться обруч на цепях. Вдруг в открытые двери гридницы на всем скаку влетел всадник, брызнул алым кафтаном. Ослепленный множеством огней, конь его встал на дыбы, бросил с уздечки желтую пену.

— Князь! — крикнул гонец. — Беда! Степняки у Киева! Невиданное их множество!

Он тяжело дышал и осаживал перепуганного коня поближе к стене.

— Что прикажешь делать? Туча идет…

Словно гром ударил с ясного неба. Или это действительно пророкотал гром, только под сводами гридницы что-то загудело, ударилось о стены.

— Какая туча? — спросил князь. — Может, то грозовая туча?

— Нет, князь, живая туча, и верблюды их ревут громко. От самого Василькова скакал, трех коней загнал, это четвертый!

— Не может того быть! Какие там степняки? Откуда они? — раздались крики. — Он пьян, князь. Вели его выпороть!

Повскакали с мест, стали протискиваться к выходу. Опрокинули стол, растоптали медовый в два обхвата калач. «Ай-ай-ай!» — завизжал шут-горбун, которому отдавили ногу. Взвизгнули женщины.

— Говори толком, гонец, — пусть дьявол перемелет твои косточки! Где они? Где?

— Идут! Идут! — твердил с коня гонец. — Сам видел, идет их несметное полчище, силу верстами считают.

— Пусть ударят в колокола, — приказал Владимир, поддерживая Анну, когда она сходила с возвышения, — разбудите молодшую дружину, пусть облачатся! Лучников на стены, проверьте, крепко ли заперты ворота.

— Опять варвары, — вздохнула княгиня, — нигде от них не скроешься… Ни в Константинополе, ни в Киеве…

— Пусть всадники с трещотками поскачут по городу! Открыть копейную… копья выносить и складывать у детинца! — отдавал приказания Владимир, провожая Анну до дверей. Под ноги прикатился кубок, со злостью отшвырнул его ногой. Два телохранителя, молчаливые усатые угры, пошли вперед, освобождая проход.

— Илейка и Добрыня вышли последними.

Ночь была воробьиная, без единой звездочки, небо желтоватого цвета, будто над городом раскинули огромное полотнище шатра. Беспрерывно сверкали злые зарницы за Днепром, и по всему небу видны были низкие тучи — будто туры стояли на кручах. Воздух пах болотом, и ни единой дождинки не срывалось. На подворье царило необычайное оживление: хлопали двери, лязгало оружие, повсюду огнива высекали синие искры, ржали кони и били копытами. Когда зарница освещала двор, на белизне стен появлялись кружевные тени древесной листвы и люди казались бездушными серыми тенями. Погромыхивал, не уставая, гром — настороженно, угрожающе.

Когда Илейка с Добрыней вышли из ворот детинца, совсем рядом загудел колокол, часто-часто. Звуки спешили, обгоняя друг друга, и им стал вторить другой басовитый голос, будто подталкивал кого-то в ночи. Людские голоса то прорывались, то затихали. Бежали поодиночке и толпами, кое-кто в исподней рубашке и штанах, зажав в руке охотничий лук. Брехали собаки.

— Вот и началось! — прибавляя шагу, говорил Добрыня. — Веселое дело началось… Давненько не жаловали к Киеву гости… Давно с нас никто дани не требовал!

Они свернули в тихую пыльную улочку, пошли быстрее. Все ярче светили зарницы, охватывая полнеба. Трепетали листья под ветром, и тысячи сердец трепетали в Киеве.

Скоро показались Кузнецкие ворота, к которым со всех сторон спешили люди. Стало трудно проталкиваться сквозь толпу. Беспрерывным потоком вливались люди с Подола, разбуженные сердитыми голосами колоколов, притискивали к стенам ворот ошалелую стражу, закованную в доспехи. Шли кузнецы и плотники, держа в руках топоры, молоты, шли шорники, седельники, гончары. Несли в руках кое-какой, второпях захваченный скарб: узлы, мешки, коробы. Гнали скотину. Пугливо отшатывались от мечущегося пламени факелов под сводами Кузнецких ворот, и своды гудели древним воинственным гулом.

— Тату! — кричал мальчишка. — Тарыня коз растеряла… разбрелись козы…

— Пусть сгинут твои козы — самим бы живыми остаться! — ответил кто-то невидимый в темноте, но мальчик не унимался:

— И маленькую козлятку упустила…

— Что же теперь будет?

— Не ведаю. Никто не ведает.

— Войско на нас идет…

— То печенеги! Они!

— У меня огонь в печи разведен, пожару бы не случилось.

— Не таким еще пожаром весь Подол заполыхает, по- годь.

— Да близко ли?

— А по пятам идут…

— Батюшка, какие они — рогатые?

— Молчи, сын. Всякая нечисть рогата.

Прошел кожемяка с ворохом кож, за ним спешили подмастерья; огромную наковальню тащил на себе кузнец. Пробежали лошади — целый табун.

— Борзее, борзее! — подгоняли вратники, позванивая ключами о железо секир, — Не застревай! Проходи!

Когда один мужичина наклонился, чтобы поднять оброненную суму, вратник так пхнул его йогой, что тот кувырком вылетел из ворот.

— Не зевай!

Молнии беспрерывно светили, гром грохотал уже над самыми головами. Люди крестились, шептали молитвы, целовали обереги:

— Господи, ночь-то как перед страшным судом! Защити и помилуй, пресвятая дева богородица! Защити нас, великий Перун!

— Не-е… то-о-лпись! — кричали вратники.

Страшно дышала тьма, из которой вырывались дерюжные кафтаны, домотканые рубахи, замасленные шапки, летники и рубища. Сверкающие глаза, потные волосатые груди, босые ноги — все это вливалось в широко раскрытые ворота бурливым потоком.

Илья с Добрыней взобрались по лестнице на заборолы крепости и стали глядеть в темноту, туда, откуда должны были прийти печенеги. Постояли, обвеваемые ветром, и присели на помост, прислушиваясь к великому гулу, каким гудел недобро разбуженный в эту ночь город. Привалила запоздавшая ватага звероловов. Последний подолец кричал, чтоб повременили запирать ворота. Потом ворота закрылись. Лязгнул засов — шестипудовая железная палица, зазвенели ключи. Город приутих. Стали ждать, и ожидание было долгим, томительным.