Хромой Орфей - Ян Отченашек

- Обещаю, - еле выговорил Павел.

В душе его дрожала тишина; с непривычной уверенностью он обнял девушку за плечи. Она грела его своим боком.

- Моника! Вы кого-нибудь любите?

- Например, вас, - трезво произнесла она. - Мимо?

- Я не это имел в виду.

- А нечто большее я себе запретила. Мудро, правда? И - грустно. Зачем стремиться покинуть того, кого любишь? Ну, бросим это, я начинаю жалеть, что не промолчала. Вот и мой дом.

Павел поднял голову - перед ним высилась черная стена дома, мрачная, с выколотыми глазами; судя по каменным гигантам, стерегущим вход, это был довольно богатый дом, фасадом на реку; в водосточных трубах бурлила дождевая вода - монотонное, минорное пение жести.

Моника за отвороты плаща втащила его в нишу домовых дверей и, пятясь, поднялась на две ступеньки, так что лица их оказались на одном уровне.

- Ах... ключ!

Павел терпеливо ждал, руки в карманах, а вода затекала ему за воротник, он кашлял, ему смертельно хотелось спать. Но вот загремел ключ в замке, и девушка обернулась к нему.

Что это мы молчим? - подумал он с некоторым беспокойством. Моника стояла так близко, что он ощущал на лице ее теплое дыхание, за спиной чавкала темнота, она была живая, шевелилась - вода и ветер! Вдруг между двумя порывами ветра Павел расслышал дробную спешку часиков и с трудом проглотил слюну пересохшим горлом. Вынул из кармана руку - и тут Моника прижалась к нему с печальной решимостью.

- Иди ко мне... Я хочу сегодня быть с тобой...

Ему понадобилась вся сила духа, чтобы справиться с удивлением; он отодвинулся.

И разом все кончилось. Стояли в нише два протрезвевших и промокших человека. Он сделал неуклюжую попытку погладить ее по мокрым волосам, она отдернула голову, голос ее зябко дрогнул:

- Не дотрагивайтесь до меня... так! Вы всегда ей были верны?

- Нет... - удрученно ответил он. - Когда я был в рейхе...

- Хорошо же вы, верно, обо мне сейчас думаете! Предлагаю себя...

- Не говорите так, - попросил он. - Я не потому.

- Тогда почему же? Быть может, потому, что дважды два всегда четыре?

- Нет. Но, пожалуй, я не смог бы вам ничего дать! Или обещать.

Моника разразилась презрительным смехом, кулаками оттолкнула его.

- Да кто вас просит? Какой смешной! Ну, уходите!

Она резко повернулась к двери, перестав обращать внимание на Павла. Он сунул в карман свои озябшие руки и вышел под усиливающийся дождь.

Оглянулся еще.

Светлый силуэт рисовался на фоне открытой двери. Потом Моника вдруг шевельнулась и выбежала к нему под ливень.

- Мы не должны так разойтись. Это было бы нехорошо, я знаю. И - не хочу. Хочу, чтоб ты меня поцеловал! У тебя холодные губы. Не говори больше ничего! Обещай только, что придешь, когда тебе будет грустно... Понимаешь, невыносимо! Или если тебе нужно будет спрятаться. Все равно от чего. Хотя бы от самого себя. Знаю - ты придешь. Ну, теперь иди!

Он не стал больше ничего ждать, повернулся без единого слова и пошел в темноту, подняв воротник. Через несколько шагов он бросился бежать, не глядя на лужи.

- ...а ведь мы знакомы, - сказала она и, подняв брови, улыбнулась.

Я разглядел, что на переносице у нее брови срослись светлыми волосками чуть заметный крошечный веер.

- Поезд пять сорок две, с Главного вокзала...

Небо еще гудело, но гудение ослабевало, удалялось, кто-то сказал:

«Ничего не будет, ребята»; я, кажется, разыграл удивление, ах, нет, вру! Я на самом деле удивился, я был захвачен врасплох, как человек, у которого на глазах с непостижимой простотой вдруг осуществилась навязчивая идея.

И тут я услышал голос Милана:

- Гляньте-ка, они знакомы!

- Не так все просто, - сказал я ему, не отводя глаз от Бланки.

И было мне совершенно безразлично, что ребята заметили мое волнение. У меня перехватило дыхание от того, как просто она дала понять, что от нее не ускользнули в вагоне мои взгляды исподтишка, я даже, наверное, покраснел немного, но улыбка ее чем-то помогла мне - она была такая открытая и совсем не лукавая. Если быть точным, можно сказать: она была серьезная. Такими улыбками обмениваются при случайной встрече старые знакомые. «Значит, это ты?» спрашивали, ее удивительные глаза. Вокруг порхали слова, плоские шуточки, кто-то простуженно кашлял, но я ничего этого не воспринимал. Только ее. А она уловила мое волнение и медленно отвернулась. Она здесь, не дыша от изумления, повторял я. Это она.

- А я и понятия не имел, что вы меня заметили, - сказал я, когда мы плелись после отбоя к дороге по жухлой траве.

Помню, я нес какую-то околесицу, а сам смотрел, как впереди, на расстоянии шага, она осторожно ступает по бугоркам межей; она наклонила голову и казалась мне меньше ростом и нежнее, чем тогда, когда между нами было расстояние, которое сам я никак не умел сократить. Странно, как меняется образ человека после двух-трех обыкновенных слов! Тот, что ты сплел из туманных представлений и фантазии, разорван в клочья и в миг развеян по ветру - и вот начинай сначала, трудолюбиво лепи из случайных слов, жестов, дрожания ресниц, из черт лица, увиденного в непосредственной близости, лепи иной, быть может, более точный образ! Но как знать? Да, сейчас она явилась мне чуть-чуть иной, более земной, не такой взрослой и таинственной, как та, за которой следил я издали; от этого делалось спокойней, но в то же время было немного страшно. Разочарование? В тот момент я не знал, которая из них нравится мне больше. Какая же она на самом деле? Узнаю ли я это вообще? Сейчас, когда в холодном кафе, на холодном мраморном столике я мараю бумагу, записывая этот простенький рассказ, впервые не о выдуманном, а о случившемся, я вдруг начинаю сознавать, что с каждой встречей она пусть чуточку, но меняется. Быть может, меняется от каждого слова. Можем ли мы, люди, полностью узнать друг друга? Мы разговариваем, двигаемся, касаемся друг друга чувствами, но всегда застигаем один другого лишь на известной ступени познания; думаешь, что узнал человека, а он возьмет да ошарашит тебя чем-то непредвиденным - и раскроется в нем целая вселенная или бездна, и опять меняй, дорисовывай, ретушируй... Но где же он целый, где он кончается, где в нем предел, где дно этого фантастического кладезя? Вобрал ли ты его в себя? Ты даже не знаешь, какие возможности дремлют в тебе самом, не знаешь, как поведешь себя во всяком новом положении, к примеру, если дело коснется жизни, любви, измены или страдания. Да, но важно ли это теперь?

Вокруг шумит кафе, пан Кодытек в лоснящемся фраке вьется меж столиков, из задней комнаты доносится треск бильярдных шаров, а я возвращаюсь к той мимолетной минуте...

Да, она шла впереди, а во мне дрожала тихая радость, и все, что давило меня прежде в ее присутствии, вдруг утратило значение. Ребята были в нескольких шагах позади. Чувствовали ли они, как я мысленно благословляю их за это?

Я щурился на солнце, оно зажигало ей волосы, потом в них запутался ветер. Она вытащила из кармана помятый платочек, повязала на голову, платочек не шел ей, она, наверно, знала это, потому что, поймав мой взгляд, объяснила:

- А то после не расчешешь. И опять шла молча; потом вдруг сказала:

- В прошлую среду вас не было в поезде. Дали освобождение по болезни?

- А вы, значит, заметили?

Она перепрыгнула через канаву и подождала меня, улыбаясь своей светлой улыбкой. Мы зашагали рядом по разбитой проселочной дороге к садам, окружавшим город. Над миром было уже безопасное небо, кто-то толкнул меня в плечо и завел болтовню о каких-то глупостях; я ответил самым неприязненным взглядом, на какой только был способен, и незаметно прибавил шагу, чтоб ребята не догнали нас. Я боялся, как бы у нас не отняли этот кусочек дороги, который мы могли пройти вместе. Не знаю, заметила ли она; во всяком случае, она подстроилась под мой шаг.

- Вы мне еще не ответили, - напомнил я ей. Кажется, я нарушил ее мысли: она вопросительно посмотрела на меня.

- А что вы хотите услышать? Ну, как вам нравится «Кашпар с гор»? - Заметив мой удивленный взгляд, она объяснила: - Сегодня утром, выходя из поезда, вы все еще были на сто третьей странице. Неужели вы так ужасно медленно читаете?

Полной грудью вдохнул я надежду:

- Это значит...

- Ничего это не значит, - перебила она меня в легком смущении. - Просто в прошлую среду в поезде мне вдруг показалось, что я как-то странно одинока. Чего-то не хватало. Вообще это совершенно попятно. Я, наверно, привыкла чувствовать вас поблизости, хотя мы слова друг другу не сказали. И мне легко вздохнулось, когда на другой день я увидела вас на перроне. Пожалуй, не следовало бы этого говорить, но это правда!

Позднее слова - «но это правда!» - я слышал часто. Видимо, они были для нее мерилом всего.

- Интересно, как я выглядел? Как мальчишка, дурак или нахал?

- Тогда бы я не шла сейчас с вами. Послушайте: обещайте, что никогда не будете говорить того, чего не думаете на самом деле.