Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На нем были асфальтово-серый костюм и бордовая рубашка, подходящие друг другу, но не ему: серый отсвечивал на коже пеплом, а бордовый словно питал и темнил пятно. Еще длилось вступление с благодарной данью нашему приюту – словами Кирилла о том, что здесь все по-старому, и моими о том, что всегда чувствуешь себя как дома там, где оказался вторично после долгого перерыва: ждешь знакомо новое и чужое, но место помнит тебя лучше, чем ты его, и потому встречает радушнее, – и все вступление я просмотрела в лицо Кирилла, сызнова привыкая к этому лицу и одновременно будто выманивая, на свой страх, то обвиняющее меня замешательство. Словно искусственный уже повтор стал бы противоядием, отмоткой назад, или словно я собиралась выспросить у призрака того, кому ненароком навредила, в чем же состоял вред.
То ли еще недавняя, проходная мысль о пятне оставила видное лишь со стороны наследство, то ли мой, извне, чересчур осязаемый взгляд притянул уже его собственный, изнутри, так или иначе, Кирилл вдруг с сухой небрежностью заговорил о том, что в поселке первоклассная поликлиника, он консультировался у онкодерматолога, и тот настоятельно рекомендовал пятно удалить, тем более это выйдет по страховке бесплатно…
А что сказал грацкий врач? И о каком поселке речь – не о том ли, куда Кирилл должен был лететь изначально, вместо Австрии, и когда он успел там побывать?
Замешательство, которое я таки выудила, рвануло на меня, обогнав вопросительный подъем, сразу после Австрии, и прежде, чем я договорила, пружина отпрянула и свилась обратно. Не я была целью броска, удар приняло нечто передо мной, видимое только Кириллу: опустив глаза, он будто сдернул и спрятал от меня мишень. В этом прятанье не было вороватости. Отведя от меня взгляд, Кирилл будто убрал экран между нами.
«Прости меня. Я все выдумал. Не нашли в Австрии никакое золото, и не летал я ни в какую Австрию. Постепенно, с конца марта, вскоре после того, как я познакомил вас с Лантой, стало нарастать какое-то ощущение мрака при мысли об этой работе, ради которой я, пусть на два месяца, покину Москву, тебя, Ланту, пусть ради нее я во все это и ввязался… мать… Мы никогда не порывали контакта совсем, она была в курсе и ругала меня за то, что я принял это предложение: ей, конечно, теперь я понимаю, было боязно оставаться на два месяца одной, хоть мы и так почти не виделись, только созванивались, но все же я был где-то тут, вблизи. Так вот, это ощущение мрака – словно мне предстоит умереть, словно я должен к этому готовиться, выбор сделан и назад пути нет; разумеется, я знал, что еще могу отказаться, даже в самый последний момент, но отдавал себе отчет, что на самом деле это невозможно, невозможно повернуть вспять. Я будто уходил в темноту; начался Великий пост, и я говорил себе, что это искушение или, наоборот, испытание, у меня бывали подобные накаты именно Великим постом, но такого – никогда. Я не имею привычки просить совета у священника по чисто житейским вопросам, но тут было очевидно, что вопрос не житейский, а жизненный, и не жизненный даже, а скорее смертный – как вцепившаяся в меня тоска, которую я так и определял: смертная. Священник на нашем приходе сказал, что я должен разобраться, зачем мне эта работа, чего я ищу; но я и так знал слишком хорошо, зачем она мне и чего я ищу, и тоска была как раз из-за неотвратимости, безысходности желаемого и найденного. И вот на Пасху случилось чудо – тогда я воспринимал это так, потому что считал избавлением, сейчас, когда я уже знаю, что это было только началом настоящего испытания, которое я не прошел, я тем более уверенно говорю: чудо. Избавлением может быть всякое выздоровление от тяжелого, а хотя бы и не тяжелого недуга, но только в испытании Бог напрямую обращается к тебе, и вот это подлинное чудо. Но, повторяю, тогда я думал, что все, то есть тоска, позади, а что произошло – уже под конец Пасхальной заутрени, на которую я притащился, зная наперед, что Праздника у меня не будет и едва ли вообще когда-нибудь что-нибудь будет, потому что меня самого почти нет, – под конец заутрени, когда вот-вот должны были зазвонить к Крестному ходу, у меня перед глазами вдруг возникли Альпы. Дело в том, что незадолго до этого Ланта показывала мне свои фото из поездки по Австрии, она была там год назад, они с ее прежним спутником – тому позволяли средства – каждый год летали на один горнолыжный курорт в Штирии… Гора Эрцберг с заброшенным рудником – аттракцион для туристов, туда всех возят. Ланта показывала мне фото в айфоне, и несколько особенно, как мне казалось, целительно на меня действующих я перекачал и смотрел дома на экране ноутбука. Так вот, я увидел там, в храме, Альпы. А дальше словно снизошло откровение: да нет же, какая Иркутская область, не в Иркутскую область я лечу, пусть там трижды красоты, как мне расписывали, – нет-нет, кто сказал, что я лечу туда? Я лечу в Австрию. Я твердо знал, что только Альпы, именно эти Альпы, на которые я смотрел, оставаясь наедине с собой (как прежде смотрел фото других мест Земли – это всегда помогало мне в разных ситуациях, начиная обыкновенной усталостью), так вот, только Альпы способны возместить тебя, Ланту, мать, город, который я, оказалось, люблю гораздо сильнее, чем думал; спрятать от меня, пусть на время, ужас будущего, ужасного тем, что в нем чего-то уже не будет, как прежде.
Это пришло как спасение, как ответ. За сутки у меня сложилась история. Мне оставалось лишь рассказать ее тебе. Почему тебе? Потому что с Лантой не прошло бы по понятным причинам, а во‑вторых, потому что тебе, я знал, будут приятны звучание и вид этих
