Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стоя лицом к растущей вглубь темноте, на которой пошевеливало точно не ветерком, а светом ветви лиственниц, я то ли произнесла, то ли услышала, то ли повторила за мгновение до того услышанное: Конрад.
Автобус на Леобен отходил через час. Я развернулась к тропе и начала спускаться. Поравнявшись с бревном, я обернулась вверх. Кирилл стоял на тропе несколькими метрами выше. Он был в шортах до колен, как здешние туристы, и в рубашке с коротким рукавом.
«Почему ты не вошла?» – спросил Кирилл с недоумением, в котором, не укоряя, звучал укор.
Я сделала несколько шагов к нему, но тут же рухнула на колени, и он резко поднял меня, взял за руку, и мы пошли обратно к штольне. Войдя, мы недолго шли по стволу, явно наклонному, затем перед нами, как будто встроенные во тьму и ее же освещающие металлическим переливом, возникли двери совершенно новой лифтовой кабины. От касания пальцем Кирилла они расступились, и мы вошли. Кабина везла нас, как показалось мне, не меньше пяти минут, и все это время мы молчали, потому что молчал Кирилл, чуть задрав голову, словно наперекор спуску вниз. Когда двери исчезли перед нами вновь, нам навстречу ярко открылось обширное пространство, казалось, лежащее если и не под совсем открытым небом, то под разомкнутой крышей или куполом. Оно напоминало площадь или громадную арену, но не было ни тем, ни другим. Оно не было заполнено ничем, включая словно даже и время. Во все концы, но на большом отдалении от нас было видно людей, занятых как будто строительными работами, но почти бесшумными, безграничность вбирала громкие звуки. Я не заметила, чтобы Кирилл кого-то позвал, кому-то махнул или кивнул, но к нам стали подходить мужчины и женщины, разных лет, в основном молодые, и с некоторыми, кого, вероятно, еще не успел сегодня увидеть, Кирилл здоровался за руку, другим только улыбался, и все они улыбались мне и жали мне руку, а Кирилл представлял их, называя немецкие, итальянские, английские, русские имена.
«Ты, наверное, хочешь спросить, что здесь будет, – обратился Кирилл ко мне, когда его коллеги, ненадолго прервавшие ради нас работу, уже понемногу расходились. Здесь, под землей, будет другая Европа. Только за этот год в Европу прибыли почти два миллиона беженцев». – «И вы хотите переселить их под землю?» – «Наоборот: под землю уйдут жить коренные европейцы. А они согласятся жить под землей? Согласятся, если тут будет небо. Над этим мы и работаем. Над подземным небом? Можешь определить его так. Это и есть золото. Оно даст свет под землей. Оно станет тем, чем должно было быть всегда, – земным солнцем, солнцем Земли. То золото, которое мы до недавних пор знали, порождает раздор и разделение, а новое золото соединит и примирит людей. Но это не будет искусственное небо. Золото позволит из-под земли, сквозь многие километры видеть небо над землей. Вернее, тот солнечный свет, который пока доступен только на земле, будет воспринимаем и здесь, в глубине земли. Больше не будет разницы между тем, что над, и тем, что под. Вся Земля просветится до самых недр, и небо будет видно отовсюду, небо будет везде».
Направляя мой взгляд, Кирилл указывал вверх, где не было ни крыши, ни иного свода, но и привычного неба, а было сплошное сияние, слишком яркое для моих глаз, и я смотрела не на него, а на лицо Кирилла. И чем дольше я смотрела, тем дальше менялся цвет пятна, пока наконец оно не засверкало золотом, едва ли не ярче пространства над нашими головами. Блик слепил меня, я повела головой, уклоняясь, и солнечный луч, прикипевший к окну автобуса, вытопил пробуждение при завороте на автовокзал Леобена.
Профессор Андронова, Любовь Николаевна, сидела на кушетке, к краю которой прислонена была трость, в своей единственной комнате-книгохранилище, отлучки из которой даже стали за минувшее лето для нее тем же, чем давно уже выглядели для коллег по институту, как нынешних, молодых, так и сдавшихся раньше ровесников, – баловством. Грузная, со стриженными почти под машинку и потому словно еще и розовато-белыми волосами, она смотрела мимо меня, но так, чтобы я, задеваемая по касательной, могла относить взгляд и на свой счет, не возносясь над прочими, преходящими и постоянными, комнатными частностями.
Я ждала, что сходство с Кириллом не выдержит пряток и выглянет, но лицо и тело Любови Николаевны были слишком неподвижны, чтобы ожило и проклюнулось что-то еще.
«…Спрашивайте. Если смогу, отвечу». – Заученная жесткость руководителя.
«Вы не знаете, почему все-таки Конрад? Версия с анаграммой мне кажется притянутой».
«А как же, знаю. – Она вытянула руку вперед, в направлении книжного шкафа за мной. – Однотомник Джозефа Конрада видите? Я подарила Кире на окончание школы. Он прямо бредил «Сердцем тьмы». Что касается литературы, у Киры невзыскательный вкус».
«А Гессе?»
«“Степной волк”, и все. С ним, как полагается, носился в двадцать с небольшим лет. “Игру в бисер” не одолел». «Кирилл читал Бердяева». «Еще бы он не читал Бердяева!..» «И Кьеркегора…»
Она махнула рукой, то ли помазывая одним миром всех идеалистов, то ли давая понять, что не утруждает себя задуматься над моим ходом и пропускает.
«Его дразнили в детстве из-за пятна?»
«Разумеется», – ответила Любовь Николаевна величественно, даже словно бы с гордостью.
«Как именно?»
«Он не говорил мне. Знаю, что дразнили в школе. А что я могла сделать? Врач, которому я показала Киру, категорически запретил это пятно трогать!»
Защитное нападение, не на меня, а на себя саму, загоняло ее в тот чулан, лишь ее впускающий, где им с сыном было не разминуться, где они вечно топтались друг против друга, толкались плечами и задыхались и где ими обоими была профессор Андронова. В тесноте этой каморки она не исступленно всасывала воздух, а,
