Иван Калита - Максим Ююкин

— С миром? — насмешливо повторил Федор. — Ну, тогда считай, что столковались.

Развернув коня, Он поскакал обратно в сверкающем облаке брызг; добравшись до берега, выхватил меч и, вращая им над головой, закричал своим воям:

— К бою, ребята!

Пока ратники строились в боевой порядок, Федор отчаянно крикнул скрытому за кожаной чешуйчатой стеной Юрию:

— Скачи, княже, скачи что есть мочи! Мы их на какое-то время задержим.

Юрий не заставил его повторять дважды; через три дня незадачливый князь был уже в Плескове.

5

— А где же, княже, твое войско? — с напевным литовским выговором спросил плесковский князь Давыдко, участливо глядя на сидевшего перед ним за одним столом Юрия. — Неужто ты приехал один?

— Один, Давыде, один, яко перст, — сокрушенно отозвался его собеседник, вперив тоскливый неподвижный взгляд в опустевшую чару. — Даже казны княжьей, и той при мне нету: все пришлось бросить на Урдоме, все, верно, тверичам досталось. Пара холопов — вот теперь вся моя дружина.

— А почему ты не хочешь возвратиться в Новгород? — спросил Давыдко, слегка прищурив большие голубые глаза. — Может, ну его, это великое княженье, коли от него столько беспокойства? Сидел бы себе тихо в Новегороде, занимался тамошними делами...

— Не могу я, — глухо ответил Юрий, стиснув зубы. — Крепко они меня обидели.

— Понимаю, понимаю, — задумчиво протянул Давыдко. — Что ж, княже, поживи пока у нас. Мы, плесковичи, завет великого твоего деда чтим свято и в приюте потомку его не откажем. А там, глядишь, все как-нибудь утрясется, с божьей помощью, — добавил он, ободряюще похлопывая Юрия по руке.

— Мне не пришлось бы докучать вам своею особой, когда бы вы дали мне войско, — вкрадчиво проговорил Юрий, несмело поднимая глаза на князя и напрягшись всем телом в ожидании ответа.

— О, сию просьбу вельми, вельми тяжко удовлетворить! — воскликнул Давыдко, качая головой. — По крайней мере, теперь. Ты не ведаешь, княже, что тут у нас творится. Совсем нам житья не стало от немцев — лезут и лезут, что тараканы, прости господи. Не далее как третьего дни на Великом озере убили наших рыболовов. Да как убили — зверски! Внутренности все повыпотрошили да рыбу, что те несчастные поймали, им туда понасовали. Ныне вся наша земля собирает силу, дабы раз и навсегда отвадить сих хищников от наших рубежей. Каждый ратник у нас топерь на вагу золота. А ты — войско. Нет, нет, сие решительно невозможно!

Маяться от бездействия в Плескове Юрию пришлось недолго: не прошло и месяца с того дня, когда он, жалкий и униженный, достиг берегов реки Великой, как ему доложили, что прибыли послы из Новагорода и желают видеть своего князя.

— Что им надобно? — с деланой холодностью спросил Юрий (а у самого от волнения кадык яростно скакнул вверх). — Ежели они не виниться приехали, мне с ними толковать не о чем.

— Не сочти, что я лезу не в свое дело, — мягко вмешался присутствовавший при этом князь Давыдко, — но, по-моему, ты не прав. Не следует захлопывать перед собой дверь, не удостоверившись сперва, что за ней таится. Отказать ты всегда успеешь; выслушай же сначала, что они тебе скажут.

— Ну добро, — как бы нехотя согласился Юрий и сурово обратился к ожидавшему ответа служителю: — Передай послам, что я приму их завтра.

Всю ночь князь без сна ворочался на постели, обдумывая, как ему вести себя перед новгородцами. Обида все еще люто жгла Юрию сердце и нашептывала ему жесткие, непримиримые решения, но князь был достаточно умен, чтобы понимать: если он проявит чрезмерную строптивость, то может вообще лишиться новгородского стола — золотые пояса попросту призовут другого князя, чего доброго, еще и из тверского дома. Юрий чувствовал, что после потери великого княжения второго такого удара он не переживет. В конце концов князь решил придерживаться выжидательной тактики и не говорить ничего определенного до тех пор, пока не уяснит, как далеко готовы пойти новгородцы, чтобы снова заполучить его к себе.

Наутро Юрий, одетый с нарочитой роскошью (князь Давыдко не скупился на его содержание), вошел в гридницу княжеских хором, любезно предоставленную ему для такого случая хозяином, где князя уже дожидались новгородские послы. Ждать гостям пришлось долго, и это было сделано с умыслом: не больно-то я к вам рвусь, словно говорил им князь.

— Сказывайте, с чем пожаловали, — отрывисто бросил Юрий в ответ на низкий поклон вставших при его появлении бояр. Князь не без удовольствия отметил про себя, что среди послов нет ни одного лица, вызывавшего у него явную неприязнь. Посольство возглавлял боярин Юрий Калека — мягкий, обходительный человек, всегда выступавший за полюбовное разрешение споров с князем. В этом Юрий увидел добрый знак, и уверенности у него значительно прибавилось. Он твердым шагом прошел к княжескому креслу и удобно устроился в нем, закинув ногу на ногу и свободно вытянув кисти рук вдоль широких обитых алым аксамитом подлокотников. Калека негромко откашлялся в руку и торжественно начал, точно читая по писаному:

— Княже! Недаром говорится: без князя земля сирота. Узы, связующие князя с вверенной его попечению землею, подобны узам семейным. А в семье чего только не бывает! И поссорятся иногда родные люди, и даже до наложения рук, случается, дело дойдет, однако же мирятся и вновь живут душа в душу. Не собственным толико разумением, но по воле всего новгородского веча явились мы днесь к тебе и принесли тебе его слово, сиречь слово всего народа нашего: предадим забвению все худое, что было промеж нас! Воротись на престол своего славного деда, в город, где тебя ждут и любят!

— Ждут? Любят? — повторил Юрий, возвышая голос (и чего это сердце так призывно стучит в груди, как беглец, молящий о защите!). — Ну, любовь-то вашу да ласку я еще не забыл; до самой смерти, наверное, вспоминать буду. А кого вы ждете, еще разобраться надо: князя, по божьему соизволению и своей воле народом своим володеющего, или куклу, во всем вам, золотым поясам, послушную. Наперед скажу: куклой ни в чьих руках не был и не буду!

— Никто о том речь и не ведет! — увещевал Калека. — В твоем княжьем деле тебе полная воля. Одна токмо к тебе просьба: перво-наперво надобно тебе будет идти на свеев — вконец заели, проклятые, пропасти на них нету! А воротишься с победой, заместо родного отца нам будешь: кто ж тебя тогда ослушаться посмеет?

— Положим, я соглашусь, — помолчав, промолвил Юрий. — Где поставить меня думаете? Мне в Детинце, среди боярских теремов, душно; хочу гнездо пусть и поскромнее, да где бы я полновластным хозяином себя чувствовал, где бы ни посадник, ни тысяцкий ни во что не входили.

— Что ж, это можно, — подумав, сказал Калека. — Да вот хоть Офонасов двор себе возьми, что в Загородьи, в диаконстве — места лучше да покойнее во всем Новегороде не сыщешь.

На том и поладили.

6

Расступилось зеленое пламя листвы, трепетавшее на ветру бесчисленными язычками, и отвыкшему от простора взгляду Ивана открылся прозрачный зеленоватый склон закатного неба, по которому медленно проплывали темно-сиреневые облака, повитые траурными багровыми лентами. Отсюда до Москвы было уже рукой подать, и сладкое предвкушение счастливого возвращения заставляло молодого князя нетерпеливо взнуздывать коня.

Почти два года Иван провел в Орде, где по поручению старшего брата пытался вновь исхлопотать для Юрия великокняжеский ярлык. Иван отправлялся в путь с радостным чувством: незадолго до его отъезда княгиня Елена родила ему второго сына, названного в честь деда Данилой; это счастливое событие почти исцелило боль, которую причинила Ивану случившаяся за несколько месяцев до того смерть брата Бориса. Видев сына лишь новорожденным, Иван часто представлял себе, каким стал Данило за время его отсутствия, и эти мысли бурлили в его душе неперебродившим хмелем радости и гордости. Между тем других поводов для радости за время этого путешествия у Ивана не появилось: Узбек не только остался глух к его домогательствам, но и велел оказавшемуся у него под рукой князю сопровождать со своими людьми мурзу Ахмыла, посланного в карательный поход против ростовцев, осмелившихся прогнать потерявшего стыд и совесть баскака. Дорого дал бы Иван за то, чтобы этих недель никогда не было в его жизни! До сих пор перед его глазами стояли мучительные видения: пепелище на месте Ярославля, над которым поднимался слабый, как последнее дыхание умирающего, едва заметный дымок; исполосованные плетьми спины русских пленников — жителей городов и сел, попадавшихся на пути татарского войска, их глаза... Иван не мог без стеснения в груди вспоминать взгляды, которые бросали эти ростовские и ярославские мужики на него, русского князя, пришедшего разорять их земли вместе с ненавистным врагом. «Я ведь для них все одно что татарин, — с ужасом думал Иван. — Нет, хуже, много хуже! Татарин им понятен: он — ворог, от него ничего иного, окромя того, чтобы жечь и убивать, ждать и не приходится. Но я, русский, пришедший с татарами делать то же, что и они, для них и не человек вовсе, а какое-то адское творенье, природу коего они постичь не в силах. Сколько зла на Руси оттого, что баскаки хозяйничают здесь, как у себя дома! Пускай мы повинны платить выход, но его могли бы собирать сами князья и отсылать цесарю. И ордынская казна не осталась бы в убытке, и сколько душ христианских не рассталось бы с телом прежде времени! Но пойдет ли на это Азбяк? Привычку ломать нелегко. Крепко же должны русские мужички напугать Орду, абы там уразумели, что для них же так будет лучше! Ну, а коли князь не дурак, он и себя при этом не забудет».