Волхитка - Николай Гайдук

– Простите, я не понял. О чём писал? О Гитлере?

– Тьфу ты! – Старик рассердился. – Я про попа, а он мне – про попову дочку. Я говорю, учитель тот, Максимка Чистяков, письма писал про то, что лучших, мол, людей за здорово живёшь губят на беловодских землях! Писал про то, что Древо Жизни обкрадывают: золотые яблоки свиньям на прокорм срывают. А заместо этих волшебных яблок на Древе Жизни слёзы вырастают. Вот такие слёзы – больше кулака…

– В Москву писал, вы говорите? Ну и что?

– А что Москва? Москва слезам не верит. Дописался парень. Пропал, как не бывало. – Сторож поднялся. – Погоди-ка, я глотну водицы. В горле что-то пересохло.

В темноте тихо звякнуло пустое ведро. Фигура сторожа подошла и заслонила половину неба перед парнем.

– Что? – догадался он. – Нету воды?

– Нет. Я пойду, схожу.

– А где это?

– Здесь, под горкой.

– Подождите. Я с вами.

– Пошли, – сказал старик. – Вдвоём весельше.

Калитка заскрипела в тишине. Ох, уж эти калитки на кладбищах – они всегда скрипят впотьмах настолько жутко, словно живой здоровый крепкий зуб из тебя клещами вынимают. Так, по крайней мере, подумал Ярослав, когда старик впотьмах – как-то совершенно неожиданно – распахнул калитку.

– Н-да-а… – Парень оглянулся и прошептал: – Весельше некуда…

Сторож не расслышал.

– Скоро совсем, однако, ни хрена не буду слышать, – пожаловался он, ковыряя пальцем в ухе. – Я вот тебе давеча сказал, что Степка стишки свекольным соусом писал…

– Соком? Или соусом?

Старик хихикнул.

– Соком. Эт я заболтался. Писать свекольным соком – это так себе. Бумага скоро выгорает, ни ять, ни мать не разберёшь на той бумаге. Зато хорошо сок свеколки помогает для слуха.

– Это как же?

– Свеколку отварил да выжал сок. По три-четыре капли в каждое ухо… Я раньше капал, вроде помогало. А теперь… – Старик свернул туда, где слабо серебрилась лента ручья, вытекающего из-под кустов. – Ступай за мной. Так вот. Был у меня тут небольшой огородик. Рядом с погостом.

– Был? А что теперь?

– Покойники отняли.

– Это как же они?

– А вот так… – Старик усмехнулся. – Восстали из гробов… А ежели сурьёзно говорить, так дело просто в том, что разрастается погост. Года три назад или четыре перенесли ограду – и все мои грядки достались покойникам.

Они подошли к роднику. Берёзовый корец – полулитровый ковшик – висел на дереве. Сторож начерпал воды. Парню дал напиться.

– Хорошо, – похвалил Ярослав. – Костоломная.

– Ага! – Древний старец крякнул. – Ажно все мои зубья смерзаются. Все – два с половинкой. Ага… Вот попил водички родниковой – и вспомнил Любима. Удивительный был человек. Словно чародей какой. Он водяную жилу умел искать каким-то вроде самым обыкновенным прутиком. Колодцы на Седых Порогах, в Чистяках, до сих пор ещё стоят глубокие, не пересыхают никогда. И везде над этими колодцами была поставлена икона пресвятого Фёдора Тирона, оберегавшего людей от шалостей и проказ водяного.

– Про Фёдора Тирона я маленько слышал, – сказал парень. – Даже икону с Фёдором Тироном видел в Новгороде. А кто такой Любим?

– Здраствуйте! Я разве не сказал? Это последний парень был у них в семье – Любим. Имя редкое, но меткое: каждому на нашей беловодской стороне был тот парень любим. И девки на нём висли, как яблоки на ветке, и среди парней и мужиков у него был почет, уважение. Лицом пригож: доверчивые ласковые глаза, сердечком сжатые полные губы. Наивный был, стеснительный. И при всём при этом – храбрец – охотник, имевший на своем счету не одного медведя, взятого, так сказать, врукопашную. Я тебе уже сказал про водяную подземную жилу. А, кроме того, мог Любим учуять в глубине и железную, и золотую залежь. Смеялся над собою, говорил, бывало: «По золоту хожу, да лень лопату взять!» Никто всерьёз, конечно, слова эти тогда не принимал: Любим шутник был. А теперь я слышал от людей: там, где он когда-то пальцем показывал – искатели в распадках участки застолбили и орудуют, аж пыль до облаков!.. Ну, ладно, бог с ним, с золотом. Человек дороже. С Любимом с тем такая вот историю была. Он с войны домой не возвернулся. Нет, жив остался, только поседел после контузии. Бродяжить пошёл по белому свету. Поначалу копал колодцы, а потом проснулся в нём отцовский дар: храмы деревянные чинил на Русском Севере, карбасы поморам строил, корабли. Для съемок старины в кино парусники всякие рубил, избушки на курьих ножках, графские замки. Что-то с ним серьёзное случилось на войне после контузии. Заговариваться начал. Про серебряный топорик что-то говорил. Будто бы фашисты, гроботёсы, топорик тот отняли у него. Стал питаться плохо – денежки подкапливал на покупку необыкновенного какого-то дорогого инструмента. И подкопил, говорят. Хорошо подкопил. Поехал в город и пришёл туда, где когда-то проходили беловодские наши знаменитые ярмарки, на которых можно было купить всё, что хочешь. Да только теперь там – голимый пустырь. Чертополох, крапива. Какие-то гнилые хибарки да бараки, в которые ошиваются бездомные бродяги. Вот они и встретили его. Ограбили. Он хотел серебряный какой-то, сказочный купить топорик, а заместо этого угостили его самым простым топором. Потом с обрыва скинули. Его нашли не скоро, по весне, когда река прошла и посветлела.

Печальный этот монолог – теперь уже не белыми, а «чёрными стихами» продолжался до рассвета.

Солнце, светившее под землёй, стало понемногу выгребаться наружу. Заалели щёки дальних беловодских гор. Из полумрака на свет – стройными рядами и колоннами – стали выходить кресты, кресты. Тут были и простые, деревянные. И железные, грубо сваренные из труб, из металлических полосок, напоминающих рессоры автомобиля. За кустами сирени, высохшей от тоски – так хотелось думать – обращали на себя внимание старые гранитные кресты, изготовленные руками талантливых каменотёсов; это были какие-то фамильные, могучие кресты, призванные стоять не только что годами – веками. А в стороне – за дряхлой, заброшенной могилой, уже наполовину провалившейся – проступили проржавленные пирамидки с красными звёздами, образующими горькое созвездий героев Гражданской войны и Великой Отечественной. И тут же – по соседству с этими рукотворными звёздами – на кладбищенском небе сверкал железный мусульманский полумесяц, отсыревший от росы.

Откуда-то снизу, от подножья пригорка, где был родник и ручей, на могилы стал понемногу наползать серый, драный саван – предутренний туман. Защелкали птицы в деревьях, среди которых были, в основном, берёзы, похожие на седых, равно состарившихся женщин. Хотя и плакучие ивы встречались – простоволосые, облитые слезами полуночной росы, тонко стонавшие под ветром и всем телом раскачивавшиеся, как безутешные вдовы, убитые горем.

Поднявшийся ветер скоро свернул и убрал драный саван тумана, закрывавший половину тесовых ворот и передние ряды могил, самые свежих, где чёрно-бурая земля ещё не улежалась, где не было пока что ни одной настоящей травинки или цветка – только искусственные. И там, неподалёку от ворот, сделались видными какие-то белые надгробья, похожие на склепы и усыпальницы древних царей или султанов, хотя на самом деле это были могилы современных бандитов, погибших в перестрелке во время разборок друг с другом или во время дележа «территорий влияния». Могилы эти были вызывающе помпезные, нахально-богатые; с таким размахом в былые времена завещали себя хоронить только сильные мира сего; зачастую завещали хоронить вместе со своими женами и любимыми лошадьми. И невольно как-то, с тихим ужасом думалось, что тут, наверно, тоже был соблюдён примерно такой же дикий обряд. И если когда-то наш дальний потомок, молодой археолог разроет могилу современного хана – или, может быть, хама, так будет правильней?.. Короче говоря, археолог будущих веков на раскопках сегодняшних захоронений непременно должен будет наткнуться на «Мерседес» или «Роллс-ройс», погребённые вместе с его хозяином, который свято верил, что и там, в загробной жизни, он будет гонять на сумасшедших скоростях, пролетая исключительно на красный свет.

Об этом – с горечью и грустью – подумал Ярослав, разглядывая современные «склепы» из белого мрамора, опоясанные черными, пудовыми цепями. А ещё он подумал о том, как всё же просто порой – до обидного просто и прозаично – объясняются наши ночные страхи, наши сказки. В темноте недавно миновавшей ночи Ярослав несколько раз как будто бы проваливался в ледяную прорубь – так было страшно в те минуты, когда поблизости под налетающим ветром начинали тихонько брякать вот эти цепи возле могилы; они представлялись цепями треклятого галерника Ярыги.

В полях вставало солнце, перепелки возле дороги то и дело взлетали с тёплых гнёзд, упрятанных где-то в разливах пшеницы, в зарослях татарника или степной полыни. От старого дождя, прошедшего тут с неделю назад, в канавах и ложбинах вдоль дороги ещё остались лужи – они теперь сияли, залитые солнцем, бросая блики на траву, растущую поблизости.