Волхитка - Николай Гайдук

Два рыбака, сидящие с удочками на бережку, в недоумении переглянулись.

– Чего это он поволок?

– Торф. Чего же?

– Ну, ни хрена себе – торф…

– Ну, а что же?

– Да ладно, ты смотри! Клюёт!

– Ох, ты… сорвалось…

– Меньше рот раззявливай. Ушла такая добрая – килограмма на три, на четыре…

У Деловити в лодке была икона – большая, тяжелая. Он выволок её на берег. Взвалил на хребтину – аж треснула косоворотка по шву! – и в горку попёр, буряком наливаясь, кряхтя от натуги.

Небольшой, но аккуратный пятистенок Деловити – на берегу. Не заходя в избу, хозяин взял в сенях ящичек для инструмента – гвозди, щипцы, молоток. Две металлических дверных петли прибил к доске – вверху и внизу. Икона, когда он проткнул её первым гвоздём, словно бы сдавленно охнула – таким каким-то странным звуком отозвалось дерево. Деловитя даже вздрогнул и на мгновенье замер – молоток над головой. Но через мгновенье он опять колотил, как ни в чём не бывало.

Дверь получилась у него. Хорошая, прочная дверь, которую хозяин навесил не где-нибудь, а присобачил – вернее сказать, присвинячил, в свинарнике. Добротный был свинарник у него, только дверь недавно ветром своротило; такой оглашенный порыв налетел, а дверь была открыта – сорвало с петель и раскололо на половинки. Деловитя думал новую сварганить, а тут – почти готовая под руку подвернулась.

– Ну, вот, – поглаживая дверь, сказал хозяин, обращаясь к хавронье. – Теперь сквозить не будет.

– Хрю-хрю, – ответила довольная чушка, лежа в дерьме и благодушно сморщив рыло. – Хрю… хрюновина хорошая!

– А ты как думала? – Хозяин улыбнулся. – Я для тебя ни чо не пожалею.

Эта хавронья – «чугунная чушка», как называл её Деловитя – была таких необъятных размеров, что даже не могла открыть заплывшие салом глаза и не могла перевернуться с боку на бок. Хозяин сам её ворочал каждый день, рискуя заработать грыжу, но опасаясь, как бы у хавроньи не случилось пролежней и сало не пропало бы за здорово живешь.

Собираясь покидать свинарник, Деловитя посмотрел хозяйским глазом по сторонам и нахмурился. «А это что? Откуда кровь?»

А получилось вот что. Икона действительно сдавленно охнула, когда он пробил её первым гвоздём. А второй гвоздина – остроносая новёхонькая двухсотка – с тыльной стороны вдруг все шпоны выбил и проколол Богородице правую руку. И через минуту-другую на грязном полу свинарника можно было увидеть капли свежей крови…

Деловитов подхватил ящик с инструментами и пошёл домой.

– Есть будешь? – спросила жена.

– Ага. Проголодался.

– Ну, присаживайся.

Широко расставив руки – локтями в стол упёрся – хозяин приступил к вечерней трапезе; солнце уже валилось на закат.

Красный луч пробрызнул по столу и отразился в капельке расплавленного жира, плававшего в тарелке.

– Слушай, – вспомнил Деловитя, глядя в тарелку. – Что там за кровь?

– Где? Господь с тобой! Да это жир…

– Да не здесь. В сарайке.

– А-а… – протянула жена, поправляя платок. – В сарайке – это я рубила курицу, а то надоела уже: снесёт яйцо и расклюет, зараза. Да ещё и по соседним гнездам шабрится. Одни убытки с такой несушкой.

– Ну, правильно, нечего пакостить, – сказал хозяин, проворно орудуя ложкой. – А я гляжу: откуда-то свежая накапала…

Хозяйка помолчала.

– Свежая? Да какая – свежая? – удивилась она. – Я давненько уже курку порешила. Ещё с утра, как только ты уехал.

– Ну, не знаю. – Деловитя плечами пожал. – Мне почему-то показалось, будто свежая.

Закат за рекою погас. Воздух сделался пепельно-синим. Жара, весь день давившая, не спешила сдаваться вечерней прохладе. От огорода, от палисадника накатывали медленные волны тёплого воздуха, пропахшего картофельной ботвой, полынками.

В такие часы – после удачного трудового дня – Деловитя любил босиком посидеть на крыльце. Натруженные ноги – они у него были худые, длинные – хозяин через три ступеньки вытягивал аж до последней, четвертой. «Белоручкой меня никто вовек не назовёт, – думал работящий Деловитя, – а вот белоножкой-то можно прозвать. Ишь, какие они, как сметаной обмазаны!»

Вот так сидел он вечером, не спеша курил, пошевеливая натруженными ступнями. И вдруг…

Он даже папироску выронил – чуть брюки не прожёг на самом интересном месте: окурок упал на ширинку.

Возле сарая – со стороны свинарника – вдруг показалась женщина в белом длинном платье; золотистая коса на голове была короной скручена и призрачно сияла в тёплых сумерках… Но это он позднее понял или, вернее, догадался, что это была женщина. А спервоначала Деловитя испугался, да ещё этот окурок, прожигающий брюки…

Короче, он подпрыгнул на крыльце и даже сам не помнит, как в руках у него дробовик оказался – успел смотаться в сени, сграбастать со стены.

– Эй! – заорал он, подбегая. – Кто здесь?

Женщина – как-то очень медленно, величаво – повернулась к нему, взмахнула руками. И вдруг свистящий ветер во дворе поднялся, смерч…

Хозяин со страху нажал на курок – и дробовик разломил тишину…

Где-то вороны закаркали. Собака завыла.

А потом он глядит – никого нету рядом. А вместо какой-то золотистой короны, которая вначале померещилась, – золотистое пламя полыхает на крыше сарая; дробовик закинул искры на соломенную кровлю.

Деловитя кинулся гасить, но пламя на ветру так расходилось, что он бы не управился один: и дом сгорел бы, и амбары… «Свинье скажи спасибо и поцелуй в пятак!» – сердито говорили мужики потом; «чугунная чушка», заживо зажариваясь, разбудила визгом полдеревни.

Когда погасили остатки сарая, нашли обгорелую «дверь», но обгорела она как-то странно, загадочно: силуэт Богородицы как будто бы ножовкой аккуратненько вырезан был на иконе – пусто.

Мужики гадали:

– А может, ты привёз её такую – с дыркой?

– Да зачем она сдалась мне – с дыркой. Сам посуди.

– А без дырки зачем? – сердито спросил кто-то из соседей. – Зачем ты вообще сюда её прибил? Или совсем уж совесть потеряли?

– Да ладно вам лаяться! – одернул громадный мужик, больше всех постаравшийся на этом пожаре. – Ладно, хоть только сарайчик сгорел. А то ведь могло полыхнуть полдеревни.

– В такую сушь – не мудрено.

– Ну, всё, ребята. По домам. Время позднее.

А на другое утро в соседней деревеньке видели какую-то старуху в белом платье. Правая рука у неё была перевязана. Никому и в голову, конечно, не могло прийти, что это образ Богородицы, что она сама сошла с иконы и покинула свинарник. Но поскольку древний дед, рассказавший эту историю, был человеком шибко набожным – он решил про себя именно так.

Парнишка хорошо запомнил дедовы слова: «Христос родился в простом хлеву, но это ещё не значит, что мы должны в свинарниках молиться!» Он забрал ту обгорелую доску на пожарище, залатал её чем-то, залил, загладил и получилась, как он говорил, «настоящая цка». Так называли доску в старину. Парнишка поначалу-то не понимал, что за «цка». И только позднее, когда он повзрослел и начал интересоваться древнерусскими текстами, это словечко стало встречаться. Ну, например, в том месте, где говорится про Ноев Ковчег.

Дед, как было сказано уже, был покалечен во время японской войны. И всё же мастерство – если оно настоящее – даже в самом трудном положении проявляется в человеке. Контуженой рукою дед пытался восстановить «ушедший» образ Беловодской Богоматери. И хорошо у него это стало получаться. И плохо только то, что не успел. Девяносто лет уж было, царство ему небесное.

А перед самой смертью, которую он с утра почуял, дед позвал парнишку к себе и говорит: на пожарище на том, когда сарай сгорел, он подобрал оплавленную каплю золота и почему-то назвал ее «слёзкой».

– Бери, – сказал дед. – И храни.

– А зачем? – спросил парнишка.

– Час пробьёт – узнаешь.

Время шло, и не только часы – годы и годы «пробили» с тех пор. Повзрослел парнишка, но так и не знает пока, зачем эта «слёзка» была ему дадена. Сколько раз у парнишки того – и в детстве и отрочестве – был соблазн променять на что-нибудь эту каплю золота. А позднее хотелось продать, чтобы «слёзка» обернулась черствой, но несказанно радостной и вкусной булкой хлеба. И всегда что-то сдерживало, внутренний голос какой-то всегда ему твердил: «Не хлебом, не хлебом единым!..»

Годы и годы с той поры миновали, и теперь, когда он услышал про Волхитку, он вдруг подумал:

«Как знать! Возможно, эта золотая «слёзка» Беловодской Богоматери – единственное, что сегодня может служить полновесною точкой, какую мастер знает, где поставить в этой истории, а я ума не приложу, что с нею делать. Я только смотрю в глубину прошлых лет – вспоминаю, вздыхаю. А золотая слёзка дрожит на ладони, дрожит под солнцем или под луной, когда я шкатулку достаю в ночи. Слёзка дрожмя дрожит и иногда так обжигает, словно бы только что вынута из пепелища…»

Послевоенные годы были не то, чтоб голодные, но и сытыми их тоже парнишка не назовёт…