Волхитка - Николай Гайдук

Громыхая сапогами, он спустился к воде, подкосил рукою свет, но в реке не обнаружил никого. Зато под берегом лежала пёстрая одежда, похожая на букет диковинных цветов, рядом – браслеты тёмной меди, костяной узорный гребешок и монисто – длинное ожерелье из каких-то разноцветных камней, из чужедальних монет, какие встречаются у цыганок.

Стреляный широк в кости, руки – что лопаты: одной ладошкой он сгрёб одежду, пошутить хотел, припрятать. Но услышал игривый оклик:

– Караул! Держите вора!

Ванюша обернулся и похлопал синими наивными глазами: где? кто? Недалеко от берега в воде маячило смуглое лицо. Ванюша присел на корточки.

– А не боишься ты купаться в этом месте? Вон какие воронки свистят!

– Подумаешь… – улыбнулась купальщица. – Положи одежду и отвернись, я выйду.

– А не отвернусь– что будешь делать? – он тоже улыбнулся.

– Тогда смотри… Бесстыжий!

– И посмотрю, небось глаза не лопнут?

Положив одежду на траву, он демонстративно подбоченился, наблюдая: купальщица подплыла к тиховодью, нащупала ногами дно и, работая руками, точно вёслами, спокойно пошла из воды. Смуглая шея обнажилась, плечи. Кожа над грудью отливала мокрой бронзой; в желобке между грудей белел костяной талисман…

Смущенный парень отвернулся и услышал насмешку:

– Аль не нравится, чего не смотришь?

Он покашлял в кулак: «Во, каналья!»

– Куда там нравится! Страшней не видел!

– Врешь! – засмеялась незнакомка.

– Вру, конечно! – признался весело.

Купальщица стала одеваться.

– Тебя как звать? – спросила между делом. – Ванюша? Стреляный?.. Значит, снова врешь.

– Ну, почему?

– Я Стреляного знаю. Это дед с серьгою в ухе. Я сначала думала – цыган, подошла вчера к нему в деревне…

– Это мой дедуля, – стал объяснять Ванюша. – Мы с ним тёзки. Он тоже Иван. Иван Капитоныч. А серьга у него не цыганская. До такой серьги цыганам далеко. Нужно до Огненной Земли дойти!

– Одним словом, герой, – улыбнулась купальщица. – И ты, наверно, весь в него? Что здесь-то делаешь?

– Дым пускаю из ушей. И тебя заодно поджидаю.

Смех прозвенел. Забрякало монисто.

– Много таких поджидателей. Ну, поворачивайся. Можно. Я оделась.

С минуту Стреляный разглядывал её. Залюбовался. Мокрая кожа сквозь шелка просвечивала на плечах, на бёдрах. Наспех отжатые косы – чёрные, с голубизной – каплю за каплей роняли в траву.

– А тебя как звать? – спросил Ванюша.

– Ман кхарна… – заговорила девушка и тут же засмеялась, переходя на русский. – Меня зовут – Купава.

– Ишь ты, хорошо как! Прямо, как цветочек… Знаешь, есть такие, оранжево-красные, купаются по рекам и озёрам…

– Знаю. Как не знать? – Девушка монисто поправила на шее, на груди. Старинные монеты мелодично зазвенели; драгоценные камешки брызнули солнечным светом. Купава причесалась – гребень остался на затылке в волосах.

– Ты цыганка?

– Я с цыганами брожу, но я из Персии. Точнее, бабушка была оттуда. Сюда её насильно привезли. Купцу продали.

– Персиянка?.. Ого! – Ванюша подошел к ней. – Дай хоть за руку потрогать. Ни разу в жизни живую персияночку не трогал.

Они посмотрели друг другу в глаза и неожиданно расхохотались.

– Ты всё-таки здесь не купайся. Опасно, – предупредил Ванюша. – Водовороты затянут – крикнуть не успеешь.

– Мне в воде не страшно. Бабушка моя была русалкой.

Парень пальцем в ухе ковырнул, дурашливо морщась: под косовороткой на плече узловато заходили мышцы.

– Чего, чего? Я плохо слышу, – улыбнулся. – Повтори.

За разговорами вышли они на поляну, где стояла свежая копна. Веяло подсыхающей зеленью, трещали кузнечики. Проходя мимо сена, Ванюша выдернул цветок царских кудрей – дикая лилия; цветок довольно редкий, но здесь, на беловодской стороне, его косой косили в те поры.

– Персиянка! А где ваш табор?

– Возле той горы… – Купава показала пальцем и Ванюша обратил внимание на ноготь: похож на выпуклую продолговатую жемчужину – у беловодских баб такого не сыскать.

– А можно, я приду к тебе, как свечереет?

– Ох, какой ты прыткий! А не боишься наших мужиков? Медведя могут натравить. У нас цепной Мишулька есть, – сообщила девушка, явно подзадоривая Стреляного.

Он посмотрел на яркие девичьи губы, плывущие от озорной улыбки, и удивительное чувство охватило: будто знакомы уже много лет, а сегодня встретились после большой разлуки. У Ванюши даже сердце заломило от тоски: сейчас она уйдет, и никакого слова нету, чтобы удержать. Сильные руки? Но ими не удержишь вот такую – вольную, как ветер.

– Купава, я хотел сказать… – Он опустил глаза. – Только ты не смейся надо мной. Ты… не пойдешь за меня замуж? Первой тебе это говорю. Не веришь?

– Верю… всякому зверю. Ты же сам сказал: страшней меня не видел в жизни.

– Дурак… потому и сказал.

– А мне, Ванюша, не резон за дурака идти.

Другого он и не ожидал. Расстроился. Грудь поцарапал: где-то под сердцем жгло.

– Ну-ну… там у вас, конечно, песни каждый день, веселье. Знаю… Но погоди, Купава, ты выслушай меня.

Над берегом Летунь-реки завороженно высился берёзовый лесок, напичканный беззаботным, радостным птичьим перезвоном, пропитанный солнечным светом. Над поляной жар дрожал кипящими ключами, размывая картину полдня.

Двое сидели, укрывшись в тени, разговаривали, пока не всполошились сороки на дальних березах. А вслед за сорочьей трескотней – всё отчетливей, всё ближе – дробный топот посыпался. Какой-то всадник, одетый в красное, будто объятый огнём, промелькнул среди берез на вороном коне…

– Это за мной! – спохватилась Купава. – Сижу! Совсем забыла…

Жеребец на поляну выскочил галопом. Следом пыль катилась лохматыми клубками – точно свора собак догоняла. Всадник заметил Купаву и, почти не останавливая бег, резко дёрнул за поводья, украшенные металлическими бляшками. Вороной крутнулся на поляне и разинул рот – будто подстриженный хвост намеревался укусить.

Верховой – в красной шелковой рубахе, в чёрной жилетке и чёрной шляпе, глубоко надвинутой на лоб. Лицо – пожилое, сердитое. Усы – широкой ржавою подковой. В глазах прищур, сверкающий, как бритва.

– Где шляешься?! – громыхнул он сверху.

У девушки испуганно дрогнули ресницы.

– Я только искупалась и…

Седок не дал договорить. Одной рукой, чтоб не упасть, схватился за кованую луку, а в другой – со свистом промелькнула плеть. Монисто жалобно звякнуло. И лопнула муаровая блузка на плече и на груди персиянки: красноталовой веткой на коже обозначился припухающий шрам.

– Я покажу тебе купанье! Сука! – Цыган, рассвирепев, ещё прибавил несколько слов, но уже на каком-то балкано-романском наречии. – Марш! Кому сказано?

У Стреляного желваки раздражённо запульсировали.

– Дядя! Нельзя ли полегче?

Вороной опять волчком крутнулся, белый камень зубов показал и взмахнул перед Ванюшей смоляной метёлкою хвоста. Цыган рукояткой плети сдвинул шляпу со лба: на коже – тонким обручем – виднелся глубокий надав от грубой подкладки. Самоуверенный, горячий по натуре, он ответил жёстко:

– Шагай отсюда, пока цел! Щенок!

В глазах у парня меркла синева. Губы заузились.

– А ну-ка, слазь, коль смелый.

– Я слезу, дак костей не соберешь!

– Слазь, говорю! Покуда за усы не сдёрнул.

– Ах, ты… зелень сопливая!

Цыган ударил пятками в конские бока и приподнялся на стременах. Вороной неохотно двинулся на парня, колотил копытами и пятился. Но всадник плетью жиганул под брюхо – в самый пах! – и скакун, трясясь от боли, подпрыгнул, грозя подковами.

Сделав шаг назад, Ванюша увернулся от копыта. Взмахнул руками и неожиданно обнял коня за шею. Горячая конская морда, пахнущая потом, легла ему на плечо. Парень крякнул от напряжения, сгибая неподатливую шею жеребца; потянул его к себе, дёрнул в сторону – и опрокинул наземь.

На всё это понадобилось несколько секунд. Не успев опомниться, верховой слетел с седла – головой ударился о кочку и ноги в стременах едва не вывихнул. Шляпа укатилась колесом… И плетка выпала…

Ошалело сидя в пыли, болезненно морщась, цыган пошевелил ступнями: целые. Быстро сунул руку за голенище и выдернул нож – яркий зайчик с лезвия соскочил в траву.

Стреляный лизнул сухие губы и, заметив зайчика, непонятно чему усмехнулся. «Хорошо, хоть не пистоль!» – утешился, как зачарованный глядя на нож.

Цыган поднялся. Растопырив руки, чуть согнув колени и вбирая в плечи маленькую голову, пошёл на парня, шумно дыша.

Стреляный посторонился – наступил на брошенную плётку. Поднял её – короткую, увесистую. Это была не плётка, а скорей нагайка с какою-то железкой, вплетённой в кончик. Стреляный повеселел, со свистом раскручивая плётку перед собой.

– Не играй, кошка, углем! – предупредил. – Лапку можно обжечь!

Ощеривая зубы, нападающий попёр напропалую.

– Ха-х!.. – выдохнул он, делая страшный размах – лезвие мелькнуло огнистым полукругом.