Волхитка - Николай Гайдук

Однако скоро Ванюша понял: не по себе он дерево срубил.

Жить Купава осталась в деревне – у родителей Стреляного. После бродячей вольной жизни, какая была сызмальства, деревенская изба оказалась для неё душной тесной клеткой, где полно пелёнок, распашонки, горшки и тарелки… Да вдобавок ещё со свекровью Купава не смогла с самого начала найти общий язык. А дальше – больше: сноха на свекровь наседала, а свекровь на сноху, так и воюют с утра до вечера.

Купава губы закусила от бессилия. И ушла бы, кажется, да куда уйдёшь: зима за окнами, сугробы навалило выше прясел. Звуки замерли, погасли краски во всей природе. И примерно так же персиянка потускнела, заскучала и пригорюнилась, думая о том, что сейчас её сородичи катятся в кибитках по каким-нибудь тёплым, пыльным дорогам; купаются в нежных волнах Дуная, или костры зажигают на берегах благословенного Южного моря.

От этих раздумий мрачнела Купава, темнела лицом. (И так-то смуглая была). И теперь уже не только на свекровь да на свёкра – на Ванюшу глядела косо она, байбаком считала.

– Глупенькая, – улыбаясь, говорил Ванюша. – Байбак – это сурок. Он любит спать. А я?.. Ты меня хоть раз застала спящим?

Ванюша, действительно, был всегда на ногах: жена ложится отдыхать, а он всё ещё бодрствует, по хозяйству копошиться, а когда она проснётся – муж опять-таки уже давно умылся. Он был работящий и неугомонный. И всё равно Купава была им недовольна: и то не так, и это ей не по нутру.

Стреляный терпел её капризы, прихоти, резкое слово мимо уха пропускал: ничего не поделаешь – видели очи, что брали к ночи.

– Лачё дывес! – улыбаясь, говорил он с утра, выучив несколько слов по-цыгански. – Добрый день!

– А что в нём доброго? – ворчала жена. – Опять одно и то же. Горшки да черепки…

Древо Жизни потянуло вешний сок из-под земли: сказочные яблоки на ветках повеселели – ярче зарумянились… Пелена упала с беловодских гор. Из-за перевала повеяло в долину долгожданной оттепелью – сугробы оседали под её нажимом, на тесовых деревенских крышах у сосулек отрастали длинные прозрачные «носы». Всколыхнулось горластое племя грачей в небесах, помчалось к берёзовым рощам – старые гнезда подлаживать, строить новые.

Холодный сиверко, словно шилом, ещё порой покалывал на утренней заре и на вечерней, но это был приятный, бодрящий холодок, от какого щёки розовеют помидорами, и в груди, в душе людей что-то звенит зазывною струной; что-то подмывает, как высокая волна под берегом; что-то манит вдаль и обещает исполнение самых фантастических желаний.

Народ – и среди них Ванюша Стреляный – за привычную работу брался: бороны чинили на подворьях, точили соху, лошадиную упряжь готовили к пахоте; вывозили навоз на поля, памятую вековую крестьянскую мудрость: клади навоз густо, чтоб в амбаре не было пусто.

Ванюша сам за собою заметил: с какою он особенной охотой, с удовольствием запрягается нынче в простые, обыденные дела. «Это, наверно, потому, – догадывался, – что теперь не для себя или, верней, не столько для себя, сколько для «персика» своего ненаглядного нужно будет во поле горбатиться. А для дочуры я сделаю всё, что захочет! И не только что поле – и горы вспашу! И на ледниках заставлю колоситься рожь!..»

Теплело день за днем. Ребятишки забирались на крыши амбаров, домов, чтобы кликать и получше разглядеть вдалеке идущую Весну. Стреляный с улыбкой слушал их, мечтая, как через годик-другой и его дочура полезет с сорванцами на забор, на крышу и заливисто закричит:

Весна-красна,Что принесла?Теплое солнышко,Красное летечко!

Ослепительно-серебряным огнём заполыхали беловодские снега, всегда отличавшиеся изумительной белизной. Ручейки, белея молочными струями, зарождаясь один за другим, побежали наперегонки, зашумели, обещая хорошие травы… На берегу Летунь-реки, на лучезарных луговинах, как всегда бывало в середине марта, хлопотливые хозяйки стелили домотканый холст – солнышко отбелит белее снега. Пасха приближается: стряпали в домах, скребли полы и промывали окна до призрачной прозрачности – будто из рамы вынули стекло.

Но эти заботы мало касались Купавы – хозяйством неохотно занималась. Смуглую кожу персиянки за зиму заметно высветлило, руки побелели до локтей, и свекровь белоручкой стала обзывать сноху.

Купава с нею больше не переругивалась. Молча сидела возле окна. Затаенно, мечтательно глядела в голубеющую даль…

И вот пришла теплынь. Берёза под окошком заплела зелёную длинную косу. Берега и сопки нарядились купальницей, саранами, Марьиными кореньями. Подснежники и ветреницы вышли на простор. Пчёлы, засидевшиеся в темницах, с восторженным гудом дырявили воздух над пасеками. Пахло свежо, ошеломительно. Неясные желания томят в такую пору и почему-то не спится ночами…

Персиянка на рассвете вышла из дому, постояла у калитки, наблюдая гаснущие звезды за рекой, слушая сонные шорохи ветра в садах и переплески речной волны; чей-то жеребенок в переулке бесновался от переизбытка силы и радости; подсохшую дорогу мял некованым копытом, останавливался вдруг, с любопытством обнюхивал цветок, полынный куст, и опять – не удержаться! – вскидывал трубой косматый хвост и мчался за околицу, летел, не чуя ног, и весёлым ржаньем отвечал на крики журавлей, косым углом проплывающих над деревней – в лазоревый дым поднебесья…

Соловей из Персии вернулся; ей почему-то казалось, что именно оттуда прилетел певун, жаркие приветы передавал Купаве: береговые кущи, острова кипели перезвонами – и на вечерней и на утренней заре… И душа звенела, к соловьям рвалась… Как во сне, Купава, улыбаясь, куда-то пошла со двора, – босые ноги мыла сизая роса на гибких травах…

Не сегодня сказано, не вчера замечено: летний день – на вес золота. Вставал Ванюша Стреляный раненько: огород, покосы ждать не будут. А нынешнее лето наметил он погорячее прежних. Свой дом решил срубить – просторные хоромы для персиянки, такие, чтобы можно было в них кричать: ау-у…

Трудолюбивый от природы, увлеченный, Ванюша азартно и весело растрачивал себя в любой работе.

Однажды с утра, направляясь в тайгу, Стреляный услышал за островами бойкий стукоток молотка о наковальню, мимоходом, вполуха услышал – не придал значения.

Вечером – звёзды роились уже над деревней – приволокся Ванюша домой, голодный, усталый, но довольный прошедшим днём и жизнью вообще… Но перешагнул порог – и сердце сжалось в предчувствии беды: непривычно тихо и пустынно было в горнице: ни жены, ни дочки не видать.

– Где они? – растерянно спросил у матери. – Слышишь?!

Старуха спину разогнула, отрываясь от кудели, и рукой махнула куда-то за окно.

– Ищи ветра в поле.

Он насторожился.

– Что стряслось? Ты можешь толком объяснить?

– Я откуда знаю? Пришла – их нету. И никто мне об них не докладал…

– А чего тогда руками машешь?

– А того и машу! – осерчала старуха. – Или сам не замечал за нею? Сколько волка ни корми, он всё в тайгу поглядывает, так и она…

Стреляный задумчиво пошарил по карманам, курево искал. Под руку попалась берёзовая безделушка, в лесу подобрал для дочуры – «подарок от зайца». Повертел игрушку в пальцах и, вздохнув, поставил на подоконник – рядом с другими таежными подарками: крупная кедровая шишка; рясная ветка рябины.

– Может, они в гости к кому-нибудь пошли? – подумал вслух.

– Да когда она к кому ходила в гости? Бука букой вечно тут сидит. – Мать вздохнула. – Как я говорила тебе давеча, когда вздумал жениться…

– Ну, хватит! – оборвал он. – Не начинай.

Старуха молча, но сердито поплевала на пальцы – спутанную нитку стала расправлять. Ванюша покосился, подумав, что это мать в сердцах на него наплевала – так уж был ей не по нраву сыновний выбор, так уж они со свекровью характерами не сошлись.

Собираясь что-то резкое ответить матери – в ответ на эти молчаливые плевки – Ванюша вздрогнул.

Голодный оставленный конь возле окошка заржал. Хмурясь, он пошёл, забыв пригнуться – лбом чуть не ударился о дверной косяк. Скоро и сноровисто Ванюша распряг жеребца и в поводу повёл по сумеречной тропке – напоить. Река была недалеко – через дорогу.

Из-под берега в лицо дохнуло свежестью. Созвездья опрокинуто лежали на широком зеркале реки. Гудящими столбами роились толкунцы по-над водой, и слышался далёкий перекат за островами, где поутру стучала наковальня – Ванюша вспомнил вдруг.

Споткнувшись на круглом галечнике у берега, жеребец выбил подковой из камня целую пригоршню искр – вскинул морду, словно боясь обжечься, тревожно фыркнул и ступил в темно-фиолетовую, кажущуюся густою, воду. Звёздный свет зерном дробился возле губ и, отражаясь, подсеребривал глазное яблоко.

Конь почуял что-то в темноте под берегом, забеспокоился. Ванюша, поторапливая, раздраженно дёрнул повод и вдруг заметил чью-то лодку: сопротивляясь течению, весла протяжно покрякивали и с шумом вырывались вверх…