Волхитка - Николай Гайдук

Но между делом Олеська никогда не забывала об отце: ждала, тревожилась, выглядывая в сумерки, обсыпанные звёздами за огородами, за болотом и за рекой; там иногда по-человечьи всхлипывали ветры в сосняках, снежный козырек под берегом обрушивался; коротко и жалостливо порой стонал, раскалываясь, лёд, прижатый заревым морозом… А ещё бродила там волчица, тонкой ниткой своего серебряного голоса вышивала темноту и тишь над Займищем: высоко тянулся голос, мучительно-долго, призывно – и вдруг обрывался… И что-то в сердце у Олеськи обрывалось, и она не находила себе места – ни во дворе, ни в доме.

Особенно тревожно было зимой. «Летом – ладно, – думала она про отца, – летом и под кустиком можно переночевать, а вот в такие морозы…»

Олеська выходила на крыльцо.

Белое пламя луны разгоралось над Чёртовым Займищем: сугробы, деревья сурово сияли во мгле, представляясь шкурою белой волчицы, воющей всё громче, всё тоньше, всё ближе.

Жутковато было на дворе, но и в пустую хату идти не хотелось. Коченея на крылечке, Олеська дожидалась отца.

Шаги его – по снегу – издалека послышались, эхом отдаваясь в морозной тишине.

Сегодня он поздно вернулся. Чуть-чуть пошатывался.

– Вот, – сказал торжественно, когда вошли в избу. – Это тебе!

Олеська поморщилась – от папки пахло вином.

– А что это? Скатёрка?

– Смотри. Читай, коль грамотная.

Отец принёс лубочную цветистую картину: на Олеську похожая девушка с полными деревянными вёдрами, в расшитом высоком кокошнике стояла у ручья, возле неё – усатые парни в котелках, сверху – белый-белый храм во ржи, внизу стихи:

Во всем краю ОлесенькаКрасавицей слыла,И в самом деле милая,Как розанчик, была.Прекрасны русы волосыПо плечикам вились.А глазки, только взглянь на них —С сердечком распростись!

Олеськино имя папка сам написал – прежнее подтёрто – или попросил кого-то в чайной. Но всё равно приятно ей, хотя она была и недовольна из-за того, что папка выпил.

– Ты же сказал, что больше не будешь?

– Чего? Кого?

– Забыл?

Он сделал вид, что не понял, о чём разговор. (Или не понял действительно).

– Доча, – сказал он, обнимая, – мы с тобой живём в лесу, молимся колесу, а люди-то, смотри, люди белый храм какой построили! Любо-дорого! Надо съездить, Олеська, полюбоваться… А? Чего молчишь? Рассердилась на папку?

Избегая объятий, она проворчала:

– А чо ты напился опять, как медведь? Идёшь – кусты

трещат за десять верст!

Он помолчал, вздыхая.

– Не сердись. – Улыбнулся. – Вода у нас есть?

– Какая вода? Зачем?

– А затем, что на сердитых воду возят.

– А водку возят на каких? – Олеська подошла к печи. – Есть будешь?

– Маленько поклюю. Ну, не сердись. Я там присмотрел тебе… – Иван Персияныч подмигнул ей и широко улыбнулся. – Ну, я пока об этом промолчу…

Смущаясь отчего-то, словно бы догадываясь, о чём он говорит, не договаривает, Олеська строго одёрнула:

– Садись, давай. Клюй. Вечно, как выпьет, так начинает ерунду городить…

– Это какую же такую ерунда? Я же тебе ещё ничего не сказал.

– И не надо. Есть будешь, так поешь и в люльку. Быстро.

Он ложку взял и хмыкнул.

– Суровая ты, мать.

– А с тобою, отец, тока так.

Посмотрев друг на друга, они засмеялись.

Дочь покормила его, укрыла тёплым одеялом на кровати. Фитилёк у лампы уменьшила – до размеров золотого цветочного лепестка. Сидела на кровати в полумраке, гладила отца по тёмно-серебристой голове, жалела, зная причину отцовской тоски и всё возрастающих загулов: когда она была ещё подростком, нашлись дурные языки, рассказали ей про персиянку, про цыган, и наврали при этом с три короба.

Повзрослев, Олеська стала смущаться своей смуглой кожи, стала чувствовать какую-то вечную вину перед отцом. Зимой глупышка снегом нередко умывалась, потом с надеждой подходила к зеркалу: хоть бы немного лицом посветлеть. И весну поджидала Олеська теперь с большим нетерпением: знала «светлые весенние секреты» против смуглости.

Река ломает лёд!.. И день, и ночь гремит!..

Любил Ванюша Стреляный в такую пору постоять на берегу родной Летуни, послушать, поглазеть на звонкий изумрудно-алмазный реколом… Курганы драгоценных зазвонистых камней поднимаются над берегами, горы громоздятся до небес, играя слепящими гранями, рассыпаясь дымчато-призрачным серебрецом…

Картина взломанной реки в этих местах настолько же прекрасна, насколько и тревожна и опасна. Иногда рыбак или охотник, зазевавшийся на том берегу, вдруг спохватится в последнюю минуту и побежит по сломанной реке – домой поспешит. А следом за ним – словно чёрные змеи скользят, пытаясь догнать и ужалить – витиеватые, жутковатые трещины молниями режут хрупкий лёд, брызгают водою, хлюпают… А иногда зверюга или животина окажется в плену у ледолома – по своей вине, или по вине загонщика-охотника.

Вот так стоял однажды Ванюша Стреляный неподалёку от Седых Порогов, любовался ледоломом и вдруг увидел жутко-прекрасную картину.

Светло-рыжий лосёнок, поначалу показавшийся домашним телёнком, воду пил из полыньи под берегом. И тут – почти под носом у лосёнка – проскользнула звонкая трещина. Перепуганный грохотом задвигавшихся льдин, бедолага побежал, да не туда – выскочил на гибельное стремя ледохода и закружился, падая, в кровь подрубая ноги об острые изломы… До лосенка было далеко – Стреляный смотрел с противоположного берега, только вздыхал да сожалел: эх, дурачок, пропадёт.

И вдруг на том, на дальнем, пологом берегу замаячила фигура небольшого человека – это был подросток. Он сбегал домой, вожжи взял и, недолго думая, пошёл по ноздреватым льдинам, скользя и балансируя одной рукою – в другой доску тащил на всякий случай. Лосенок словно понял: замер в отдалении, расставив дрожащие ноги «скамейкой» и наблюдая за приближающимся человеком. Льдину со стремнины оттирало к берегу – и это хорошо, но под копытами вдруг сильно, стеклянно стрельнуло и сохатёнок обломился в воду…

Спасатель-паренёк успел набросить вожжи на него, и не сразу, но всё-таки выволок – сначала на мелководье, а потом и на сухое место за деревней, куда их снесло закружившимся ледоходом. Оба стояли мокрые, довольные, и не хотели друг от друга отходить. Но через несколько минут идиллию эту нарушил отец. Подбежал, мокрые вожжи отобрал у парнишки и отхлестал его за своеволие: утонуть мог отчаюга.

«Это чей же такой? – изумлённо подумал Стреляный. – Вот молодец, так молодец!»

На четвертый день река стряхнула с себя лёд, очистилась, только там и сям по берегам лежали зеленовато-синие ноздреватые крыги. Мутная вода ещё буянила, затапливая острова и старицы, но уже начинала светлеть и входить в берега. Рыбаки сволакивали лодки с сухих пригорков – смолили, конопатили перед спуском на воду.

Разжигаемый любопытством, Иван Персияныч сплавал на Седые Пороги и познакомился с героем, не испугавшимся ледохода: серьёзный паренек был Серьга Чистяков – жилистый, подвижный, ловкий и решительный; иногда в глазах «танцуют чертики», толкающие Серьгу на рискованный поступок.

А тот парняга Чистяков – с белой розой, которая была за пазухой – Чистяков, повстречавшийся Ивану Персиянычу в трактире, старшим братом Серьге доводился. Об этом Ивану Персиянычу рассказывали родители, удивленные визитом Стреляного: и что это ему вдруг понадобилось в доме у них? Сроду жили как-то так – ни здравствуй, ни прощай, а тут приехал, интересуется, улыбками одаривает.

– Сколько вашему-то будет? – как бы между прочим, спросил незваный гость и, услышав ответ, закивал головою, довольный. – Я так и думал. Моя Олеська на два года младше. Ну, бывайте здоровы, богаты. Дорога будет – заворачивайте к нам на Займище…

– Спасибо… как-нибудь… – растерянно ответил хозяин.

Иван Персияныч, собираясь уходить, постоял на пороге. Посмотрел на реку. Сказал нравоучительно:

– А за младшеньким смотрите повнимательней. По льдинам бегать – до добра не доведёт.

Хозяйка, проводивши гостя, закрыла калитку за ним.

– Чудно, – прошептала, пожимая плечами. – Зачем приходил?

Хозяин тоже был в недоумении. Стоя на крыльце и простужено шмыгая, он ехидно передразнил:

– За младшеньким смотрите повнимательней… – И тут же добавил уже другим тоном: – Ты за своей соплюхою смотри! Другим неча указывать!

Поворчав, он спустился с крыльца, схватился двумя пальцами за нос и начал сморкаться так остервенело, точно собрался оторвать своё сморкало и закинуть подальше – пускай не мешает.

– И чего это он приходил? – робко спросила хозяйка, стоявшая на крыльце.

– На тебя посмотреть, да себя показать, – сказал хозяин. – А Серьга-то где?.. За младшеньким смотрите повнимательней…

С большим нетерпением Олеська ждала прилёта первых ласточек. Смотрела в небеса – уже тепло. И смотрела на землю – уже оттаяло, но не везде.