По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - Михал Гедройц

А мы в Николаевке мало что знали о первой эвакуации. Я долгое время недоумевал по этому поводу, пока недавно не обнаружил, что посольство Польши в Советском Союзе, опасавшееся неконтролируемого потока штатского населения на юг, намеренно скрывало эту информацию. Не знали мы и того, что отношения с Советским Союзом к этому времени ухудшились настолько, что Андерс стал сомневаться в целесообразности борьбы с Германией на Восточном фронте. Он опасался, что его люди не смогут воевать с полной отдачей бок о бок со своими бывшими тюремщиками. Наблюдая за быстрым продвижением немцев к Нижней Волге и Кавказу, он стал сомневаться, что Красная армия в состоянии предотвратить прорыв Германии к нефтяным залежам Ирана и Ирака. Поэтому он предложил генералу Сикорскому, что вся его армия присоединится к британцам на Ближнем Востоке и примет участие в обороне нефти.

8 июня в Янгиюль под Ташкентом, в генеральный штаб генерала Андерса прибыла телеграмма из Лондона от премьер-министра Польши в изгнании с предписанием польской армии оставаться в Советском Союзе. Это было политическое решение, принятое людьми, находящимися за тысячи миль от Советского Союза и не знающими местных реалий, не способными понять сознание советских людей. Но Андерс лучше понимал, что происходит, и решил проигнорировать приказ. Он подозревал, что британские власти уже пришли к тому же выводу, что и он. Поэтому он по собственной инициативе обратился с просьбой об аудиенции к сэру Арчибальду Кларку-Керру, британскому послу в Советском Союзе, чтобы дело получило дальнейший ход. Нарушение субординации имело место 7 июля и возымело мгновенные и поразительные последствия. В ту же ночь, с 7 на 8 июля 1942 года, Сталин дал согласие на перевод всей армии в Иран. Приказ о второй эвакуации был дан польским подразделениям 15 июля.

Вряд ли нам когда-либо удастся понять, чем руководствовался Сталин, принимая эти решения. Мгновенная реакция на разговор Андерса с Кларком-Керром заставляет нас предположить, что цели Британии и Советского Союза в этом случае совпадали и требовали немедленных действий. Недавно польский историк Збигнев Семашко высказал предположение, что сталинская разведка предвидела, что немцы обнаружат катынские захоронения. Вероятно, Сталин всерьез опасался последствий того, что эти новости дойдут до польской армии в Советском Союзе. Поэтому он выбрал «меньшее зло» — удалить с советской территории армию генерала Андерса, порядка 80 тысяч человек.

Для нас последние дни июня были невероятно напряженными. Мать посетила председательницу колхоза и, заручившись ее подписью на наших драгоценных бумагах, начала разменивать свой «железный резерв» — те несколько золотых монет, что были специально отложены на крайний случай, — на пшеничную муку, из которой изготавливались сухари, и на советскую валюту надежнее и даже ценнее золота — чистый спирт. Денег на то, чтобы нанять транспорт до железнодорожной станции Петухово, не оставалось. Поэтому, рассчитывая пройти 100 с лишним километров пешком, мы облегчили свои узлы до минимума. Мою балалайку пришлось оставить. Мать к этому моменту очень ослабла, и перспектива долгой дороги пешком нас очень пугала. Помощь пришла неожиданно от еврейского купца из Ошмян. Он предложил нанять подводу — телегу, запряженную одной лошадью, — с тем чтобы мы «когда-нибудь, где-нибудь вернули ему долг…» Это был невероятно щедрый жест. Я не помню имени нашего благодетеля, но и 65 лет спустя я молюсь о нем каждое воскресенье.

Подвода пришла в полдень 2 июля, на ней сидели два молчаливых и мрачных казаха. Узлы погрузили на телегу, мать поместилась сверху на узлах, и мы отправились в путь по деревне, мимо радиоточки и дальше, к трем шатким мельницам, на ходу прощаясь с друзьями, дома которых мы проезжали. Ветряки отмахали нам свое последнее прости, и перед нами раскинулась степь, и мы двинулись навстречу незнаемому. Небо начинало темнеть, и начиналось наше второе большое путешествие.

На ночь мы остановились на краю сибирской тайги в хижине гостеприимных лесорубов. Если я правильно помню, это были депортированные из Литвы. Рано утром мы снова отправились в путь, теперь над нами нависало мрачное небо. Скоро пошел дождь, и теперь нам приходилось месить грязь и бороться со встречным ветром. Во второй половине дня нас обогнали какие-то товарищи по несчастью, которые ехали в телеге, запряженной двумя сильными лошадьми. Они сжалились над нами, пехотой, и предложили нас подвезти. Мы с радостью согласились и тут же исчезли за холмом, где был намечен наш следующий привал на берегу маленького озера. Мать с двумя молчаливыми казахами осталась позади.

Как только ее дети скрылись из виду, казахи остановили телегу, распрягли лошадь и сказали матери, что они все трое проведут ночь прямо здесь, где стоят. Мать почувствовала опасность и после короткой истовой молитвы сказала этой парочке: «Вон, посмотрите наверх. Видите человека там на холме? Это мой сын, который возвращается к матери». Так оно и было. Я забеспокоился, что мы ее оставили одну, и повернул назад. Увидев, что я иду вниз к ним, казахи быстро снова впрягли лошадь и продолжили путь. Мать потом уверяла, что в тот дождливый день я спас ей жизнь.

К концу следующего дня, 4 июля, мы доехали до железнодорожной станции Петухово, где два с половиной года назад нас выгрузили из телячьего вагона. Мы заплатили казахам и провели ночь в сарае при доме железнодорожника. На следующее утро мы влились в большую толпу, возбужденно осаждавшую кассу. Несколько отчаявшихся поляков заверили мать, что наши шансы получить билеты практически равны нулю. Но она упорно снова и снова бросалась в толпу у кассы, как только вокруг заговаривали, что должен прийти следующий поезд на восток. Мы по очереди выстаивали с ней эти безнадежные вахты.

Это действие уже начало превращаться в рутину, когда на сцене появился дородный энкавэдешник. Пытаясь установить порядок, он проорал: «Кто здесь военный?» В наступившей суматохе я услышал дрожащий голос матери: «Я военная». Представитель органов внутреннего правопорядка осмотрел ее и сказал: «Пойдем со мной». Толпа расступилась, и мать провели к окошку, где изучили ее документы, и ей выдали четыре билета в Гузар на краю света. Цена была мизерной. Билеты были с компостировкой — санкцией НКВД, — но только на первый отрезок пути, до близлежащего Омска. Весь смысл этого ограничения станет нам ясен на следующей остановке. А пока мы радостно загрузились в настоящий пассажирский вагон, именуемый «жестким» — советский эвфемизм для третьего класса. Мать сказала: «Крестное знамение Тадзио из слонимской тюрьмы проложило нам путь».