Где живут счастливые? - Наталия Сухинина

Тяжело выбиралась я из реанимации. Боль на разные лады заявляла о себе, держалась высокая температура, и опять рядышком теперь уже свои, родненькие сестрички. Даша Прокофьева. Трепетная, стройная девочка. Помню, зашла ко мне в палату с умопомрачительной прической, только уложенная феном стрижка обрамляла живые, жадные до жизни глаза.

У тебя новая прическа, Дашенька?

— Решила поменять имидж, хочется нового, понимаете...

Тебе очень идёт.

Через час она вновь пришла ко мне поставить капельницу. Пряди летящей стрижки прилипли к вспотевшему и осунувшемуся лицу, ещё только недавно белоснежный халатик измят и запачкан кровью.

Тяжёлая больная, срочно оперировали...

Она склонилась надо мной, уставшая девочка, избравшая себе нелёгкий путь выхаживать людей и облегчать их страдания. Как непросто сохранить при её ремесле летящий имидж и безукоризненно наглаженную блузку. Грустно было узнать, что несколько лет Даша поступала в медицинский, но неудачно, конкурс большой, а ей всё не хватало какого-то балла. А ведь хороший доктор уже поселился в её сердце, фундамент профессии уже выложен прочными кирпичиками мастерства не менее важного, чем профессиональные знания - сочувствовать людям и любить их вместе с их немощами.

Однажды, доведённая до предела измотавшей меня болью, я накричала на другую сестричку, Верочку, пришедшую звать меня на физиотерапию:

Отстаньте от меня, я никуда не пойду!

А она с улыбкой:

Не хотите? Тогда не пойдём. Вы успокойтесь, пожалуйста.

Прости, Верочка.

Да что вы! Это наша работа, я не сержусь, вам действительно нелегко.

А разве легко им? Ведь они не имеют права на слабости и оправдания. Уколы, капельницы, послеоперационное выхаживание больных — разве будешь объяснять им, что у тебя самой раскалывается голова или всё валится из рук, потому что нелады дома. Помню, заступила на дежурство Ирина Евгеньевна Пеликс. На ней не было лица, бледная, еле передвигается:

- Отравилась грибами...

А ведь надо работать! А ночь, как на грех, выдалась беспокойная, то в одну палату зовут, то в другую. На ватных ногах, стиснув зубы...

Отделение - единая команда. Не каждый сам по себе, все будто отбор прошли и выдержали общий для всех экзамен.

Часто в отделение заходили студенты. С двумя девочками, Викой Дробышевой и Настей Калмыковой я подружилась, сначала они приходили по долгу - заполните анкету, пожалуйста, потом просто навестить и посочувствовать. Даже на операцию мою пришли. Они ещё не выбрали специальность, но главному уже научились - видеть перед собой не формального больного, а живого человека, расположенного к участию и доброму слову.

Потихоньку, по чуть-чуть возвращалась я к нормальной жизни. Сняли швы — праздник! Выровнялась температура - праздник! Анализ крови приличный - праздник! И все праздники свои я делила с теми, кто был рядом. Сестричками, санитарками, врачами. И они радовались вместе со мной, конечно, по долгу службы радовались. Но долг службы совпадал у них с долгом совести, и это было ещё одной моей радостью. И — устыжением. Потому что помнила свою первую стойку перед медиками, на которых «пробы негде ставить», грубы, неряшливы, алчны. Наверное, есть и такие. Но мне повезло. Я попала к людям, достойно несущим крест медика. И когда я прощалась с Владиславом Геннадьевичем, мне очень хотелось поцеловать его руку. Наверное, кроме священников, имеют право на это и хирурги. Господь открывает перед ними Свои тайны. Они видят то, что сокрыто от остальных глаз, они допущены в особые обители земной жизни, где особо остра связь с обителями небесными. Я сказала об этом моему хирургу. Он улыбнулся грустно и ничего не ответил. Он вообще немногословен, потому что в его деле слова не значат ничего. Его дело вершится не языком, а искусными руками и молитвенным сердцем. На операционном столе с меня не сняли крестик. Я очень боялась этого и приготовилась сражаться за крестик насмерть. А Яковлев тихо сказал:

- Крест не снимайте...

Не поведать всего, но этот неразговорчивый человек вернул меня к жизни. Он говорил мне - я на вас надеюсь, когда мне было совсем плохо и надежда оставляла моё малодушное сердце. И я благодарна Господу, что определил мои стопы именно в Петербург, в отделение оперативной гинекологии Первого медицинского института. И свёл с человеком, который стал теперь для меня образцом русского врача - с крестом на шее, молитвой в сердце и с благословенным мастерством в руках.

- Я буду молиться за вас, - сказала я ему на прощание.

- Спасибо.

И он пошёл по длинному больничному коридору к операционной, потому что уже прогрохотала каталка с очередной пациенткой, и ему надо успеть успокоить её и шепнуть обнадеживающее «с Богом».

ФОТОКАРТОЧКА В СЕРВАНТЕ

Вот уже третий час рассказывает мне Люция Ивановна Браун о своей жизни. Вернее, о детстве да отрочестве, до взрослой биографии мы ещё не добрались. Говорит спокойно, размеренно. Так пересказывают фильм, с подробностями, но бесстрастно, потому что — о чужом. Но она о своём. И всё это её «своё» могу охарактеризовать я одним словом — беспросвет.

Маленькой девочке-немке пришлось вволю помыкаться по русским, понатыканным в оренбургских степях баракам, утолять голод случайной корочкой, увертываться от камня, и вбирать голову в плечи от поганого слова неразумного хулигана-«патриота», её ровесника - «немка, фашистка, гадина». А она жила. Привыкла. Почему-то зла на обидчиков не держала, не делала из своей беды далеко идущих выводов. Добрых да разумных людей тоже посылал Господь - в утешение. Добрые да разумные запомнились и с благодарностью вспоминались. А обидчики — Бог им судья. Да и разобраться, какая из неё немка? Дочка переселенцев, которые сами-то родной язык забыли, а уж ей достались крохи от немецкой лексики — гутен таг, хенде хох. Её легкие основательно адаптировались к сухому воздуху оренбургского степного разнотравья. Их было много, немцев, рассеянных по российским степям. Теперь меньше, совсем мало - уехали. Она осталась.

Вот получила письмо от знакомой из Германии. Всё бросила, уехала, а там ведь тоже не сахар. С жильём проблемы, с работой тоже. И что я поеду так далеко горе мыкать? Оно и здесь горе, за порогом. А за сто вёрст другое, что ли? - сидит, рассуждает тихонько.

А я всё поглядываю на фотокарточку в серванте, маленькую, на документ, с уголком. Мужчина. Крупноголовый, в очках, пухлые губы, упрямый подбородок.

Муж?

Он. Яша...

Удивляюсь про себя. Потому что знаю, сколько потерпела она от Яши, сколько слёз пролила от обиды и унижения. А фотокарточка в серванте. Фотокарточка в серванте обязательно человека любимого.

Всё ещё любите Яшу? - мысленный, неозвученный вопрос. Знаю, что и не озвучить его мне, не посмею. Нет у меня права лезть человеку в душу. Может, сама расскажет? Слушаю.

Всего чуть-чуть перепало ей от мужниной нежности. Только в начале семейной жизни, до рождения первенца. Думала, как думают и будут думать всегда все женщины мира. Ребёнок. Она подарит мужу ребёнка, и малыш сцементирует семью - его плоть, его кровиночка.

Яша по-чёрному загулял после рождения первенца. Он не ночевал дома и даже не считал нужным объяснять жене, где был. Она с ужасом смотрела на его осунувшееся от ночных кутежей лицо, молчала, не позволяла себе даже упрёка. И вдруг — авария на заводе, где он работал сварщиком. Тяжелейший ожог.

Ваш муж в больнице. Состояние критическое, - сообщили ей.

Помчалась в больницу. Вошла в палату и ахнула — он и не он. Запакованный в бинты, сильный и беспомощный мужчина. Глаза смотрят виновато:

Прости меня, Люся. Это меня Бог наказал. За тебя...,

Бросила в углу старое одеяло, да и осталась. Кормить, обихаживать, поить с ложечки, подставлять судно. А когда засыпал, бежала через весь город домой, к маленькому Валерке. Так и кружила челноком - дом, больница. А ещё работа, а ещё магазины. Падала от усталости, но зато видела, как просыпается жизнь в глазах её мужа, как розовеют щёки — выкарабкался, слава Богу. Купила яблок, - дорогие! - но Валерке потом, Яше сейчас нужнее. Несла яблоки, и уже готова была взметнуться по привычной лестнице на третий этаж в палату. Да перегородила дорогу санитарка:

Нельзя к нему...

Забилось сердце. Беда? Неужели самое страшное? В бессилии опустилась на стул, не мигая, смотрела на румяные яблоки. И всё-таки пошла. На ватных ногах. Готовая ко всему. В палату. А в палате на краешке кровати мужа сидела красивая женщина, и Яша рассказывал ей что-то весёлое. Смеялся...

Зачем пошла, - набросилась на неё потом санитарка. — Твой благоверный, ещё руки у него были забинтованы, ещё еле трубку телефонную в руках держал, а уже позвонил любовнице — приходи. Сёстры слышали. Пришла. А тут ты. Вот и пожалела я тебя - пускать не хотела.

Люция положила на тумбочку пакет с яблоками. Даже не взглянула на соперницу, а ему — глаза в глаза:

Ходить буду. Передачи носить буду. Но ты мне больше не муж.