Шаги по земле - Любовь Овсянникова

Мы с мамой были одинаковы, у нас цель — жизнь для других. Мы создавали в себе миры, чтобы в тех мирах было хорошо нашим близким, чтобы было чем поделиться с ними. Для нас наши близкие представляли праздник. У папы и моей сестры праздником были они сами, а мы — утилитарное приложение к ним. К таким несовпадениям не привыкнешь. Но когда по истечению лет, после многих тщетных ожиданий, что они переменятся, это понялось умом, осозналось мамой и мной, что наши чаяния тщетны, то в душе поселилась досада, их присутствие — лишь огорчало, и радостью стала жизнь без них, чуждых своими устремлениями.

Но я отвлеклась.

8. Приключения не по нашей воле

Пить горькую папа не то что не умел, а не дано ему было это — быстро пьянел. У него, такого большого, шумного, красивого и сильного физически, как я уже говорила, после войны и ранения было слабое здоровье. И хоть мы этого не понимали и он сам так не считал, но все признаки его уязвимости в этом смысле были на лицо.

Хорошо помню вечер, когда он обмывал с друзьями покупку первого автомобиля. Пришлось, от традиции не отвертишься, невзирая, что машина была не новой — подержанный «Опель-кадет», доставшийся за небольшую сумму от сельского врача, приобретшего себе новенький «Москвич». Но, с точки зрения жлобского мнения, врачу можно было иметь авто, а на простого заводского рабочего люди за это косились, пытались поддеть, шутники недобро скалились, короче, завидовали. Одним махом и раскошеливали на выпивку.

Дело было осенью, когда еще снег не лег, но первые морозы уже прихватывали пожелтевшую листву, сообщая пространствам стеклянную звонкость и колкость. Папа пришел домой в сносном состоянии, потом его что называется развезло, и он сильно страдал, стонал, жаловался на головную боль, головокружения, тошноту, рвоту. Мы с мамой были рядом, накладывали компрессы, подставляли ведро, обтирали его холодной водой. Сидели без света, тихо, зябко вздрагивая при открытой в спальне форточке для притока свежего воздуха, чтобы папе было легче.

Дальнейшее — это уже не наша жизнь, а соседей, но мама по доброте душевной к ней прикоснулась. Приключение это описано в одном из моих рассказов, касалось оно Марии Семеновны, моей крестной и, следовательно, кумы моих родителей — красивой, умеющей жить с достатком, скрытной женщины. Однако кое в чем не везло ей, а именно: не держались возле нее мужья. То первый бросил с сыном, то второго она выгнала, оставшись с дочкой. Вышла замуж в третий раз — за Александра Бутко, снова родила ребенка, девочку, от ежевечернего многочасового рева которой люди содрогались в самых дальних уголках села. Удивляться нервности и крикливости девочки не приходилось при том, как жила эта семья.

И вот этот осенний вечер… Мы с мамой занимались папой, облегчали его страдания как могли.

— Ой, умираю… — стонал он.

— А зачем пил?

— Не напоминай.

Вдруг тишину прорезал звон разбитого стекла. Мы бросили взгляды на улицу и увидели, как у соседей посыпались окна.

— Почему все село знает, что ты вареники варила?! — вырвавшийся из чужого дома звук легко донесся до нас по промерзшему воздуху.

— Начинается, — вздрогнул папа. — Вот же чепа (то есть, по-нашему, — придира).

Теперь мы с мамой не отводили глаз от соседского дома — там горел свет, но тени не мелькали, никого не было видно, словно люди оставили его стены. И крики стихли.

— А ведь он дерется там, — тревожно произнесла мама. — Почему все замолчали?

— Они скучились в дальней комнате, в бабушкиной, — сказала я.

— И-и-и… И-и-и… — наконец вырвался оттуда визг Наталки. — И-и-и… — голос был не по-детски сильный, мощный, иерихонский, трудно было подумать, что это кричит ребенок.

— Все, сон в нашем селе кончился, — я вздохнула с горькой иронией. — Наталка всех разбудила.

— Вот что творит, паразит, а!

Мы-то уже догадывались, что для моей крестной и ее нового мужа драка служила стержнем личных отношений, заканчивающихся примирением с дальнейшим апофеозом чувств. Но догадывались ли об этом их домашние, каждый раз невольно втягиваемые в такой спектакль? Если и да, то от этого им не жилось легче, все равно они выбегали на улицу и прятались. Часто отсиживались в погребе, а если там было холодно, то дети бежали к соседям, а бабушка Федора — в кусты.

На этот раз они вырваться не смогли, и было подозрение, что от пьяного дяди Саши достается не только жене, но и остальным — за компанию.

— Надо что-то делать, — вздохнул папа.

— Лежи! — прикрикнула на него мама. — Защитник нашелся.

— Но ведь дети…

— Я сама, — решилась мама. Она резко поднялась: — Свет не включай, следи за мной из окна, — эти слова адресовались мне. — Выпусти меня на улицу и запри дверь. Откроешь, когда я вернусь, — закончила она инструктаж.

Мама надела фуфайку, запнулась большим кашемировым платком, одним концом обмотав шею и закрепив его под подбородком. Босые ноги вставила в тяжелые кирзаки, используемые для работ по хозяйству.

Я выпустила ее — в ночь, в холод — и побежала на наблюдательный пост. Смотрю: мама покинула наш двор, пересекла улицу, вошла к соседям, заглядывает в выбитое окно. Действительно, дядя Саша, жаждущий справедливости насчет домашнего ужина и вареников, а еще больше жаждущий последующих любви и жаркой ласки, согнал домочадцев на бабкину кровать и колотил всех подряд, не разбирая лиц. Оттуда слышался щебет крестной: она то ли разжигала мужа, то ли уже склоняла к примирению с последующими нежностями. Ойкала несчастная бабушка, невольная жертва, которая, если бы понимала суть происходящего, плюнула бы на все и спала спокойно в укромном месте. А так — принимала эти драки за чистую монету, за недоразумение и пыталась их прекратить. Визжали дети, использование которых в таких играх было грязью и не меньшим грехом, чем мучить старую мать. В доме стояли крики, стоны, плач. И только «бух-бух-бух!» — слышались звуки ударов.

— Кум! Кум! — как оглашенная забарабанила в оконную раму мама.

Дядя Саша обернулся на зов, и мама приметила его налитые кровью глаза.

— Чего тебе? — громко спросил он, узнав маму, впрочем, весьма дружелюбно, учитывая, что его оторвали от упоенного занятия.

— В сенях за дверью бабушка оставила мне кринку молока. Вынеси, пожалуйста.

— Молока? — переспросил буян, не соображая, что у них нет коровы, а значит, не может быть и кринки с молоком.

— Да, в сенях, за дверью.

Дядя Саша с добродушной улыбкой, на какую был способен в этот момент, пошел в сенцы, и пока в темноте искал несуществующую кринку, его домочадцы покинули дом. И тут до доверчивого простака дошло, что его провели, как бобика.