Вонгозеро - Яна Вагнер

— У меня для тебя сюрприз, малыш. Пойдем со мной.

Лестница на второй этаж была шаткая, узкая и громко скрипела у нас под ногами; это был и не чердак, и не мансарда, а что-то среднее между тем и другим — с потолком, поднимавшимся в самой верхней своей точке чуть выше человеческого роста и резко падавшим вниз — настолько, что до стен можно было добраться, только встав на четвереньки, с еле различимой в свете фонарика обычной чердачной рухлядью, с маленьким окошком под самой крышей. Единственное во всем доме, оно не было заколочено; подойдя поближе, я увидела небо — черное и прозрачное, с рассыпанными по нему звездами, похожими на булавочные проколы в темно-синей бархатной бумаге, а внизу, под самым окном — неширокий, приземистый топчан. Сережа бросил на него последний спальник, снял куртку и погасил фонарик.

— Иди сюда, маленькая, — тихо позвал он, — я страшно соскучился по тебе.

Матрас был жесткий, со старыми, скрипучими пружинами, часть которых, казалось, готова была прорвать истончившуюся от старости обшивку и вырваться наружу — это чувствовалось даже сквозь толстый спальный мешок; от него пахло пылью и немного сыростью, но все это было не важно — я прижалась губами и носом к теплой Сережиной шее в том месте, где заканчивался ворот его шерстяного свитера, и изо всех сил вдохнула, и задержала дыхание, и закрыла глаза. Вот оно, мое место, именно здесь я должна быть, только здесь мне по-настоящему спокойно, и я готова лежать так неделю, месяц, год, и к черту все остальное; он притянул меня к себе и поцеловал — длинно, нежно, я почувствовала его пальцы, которые одновременно оказались всюду — у меня на бедрах, на шее, на ключицах, звякнула пряжка его ремня, скрипнула молния на моих джинсах, подожди, зашептала я, подожди, перегородки совсем тонкие, слышно было, как Ира тихим голосом убаюкивает детей, они услышат, сказала я, они обязательно нас услышат, плевать, малыш, его горячее дыхание обжигало мне ухо, к черту все, я хочу тебя, пружины жалобно скрипнули, он зажал мне ладонью рот, и все вокруг исчезло — как исчезало всегда, с первого дня, и так же, как всегда, окружающий мир мгновенно схлопнулся, превратился в крошечную точку на краю сознания и пропал совсем, и остались только я и он, и никого, кроме нас.

Потом мы смотрели на звезды и курили одну сигарету на двоих, стряхивая пепел прямо на пол, кому-то, наверное, надо посторожить, сказала я сонно — не волнуйся, малыш, спи, Андрюха разбудит меня через три часа — хочешь, я посижу с тобой, разбуди меня — глупости, спи, маленькая, все будет хорошо — и тогда я заснула, крепко, без сновидений, прижавшись щекой к его теплому плечу, просто провалилась в теплую, беззвучную, безопасную темноту, ни о чем больше не думая и ничего не боясь.

…если открыть на секунду глаза, видно, что снаружи по-прежнему ночь, черное маленькое окошко над нашими головами, квадратный кусок расшитого звездами неба, тихо и холодно, очень холодно, нужно натянуть одеяло до подбородка, но руки не слушаются, небо вдруг сдвигается с места, звезды смещаются, оставляя хвостатые следы, черный квадрат окна надвигается, увеличивается в размерах, пыльный промерзший чердак наконец исчезает, и вокруг не остается никого. Это совсем не страшно — лежать на спине и смотреть вверх, в зимнюю черноту, без мыслей, тревог и страхов, мы так хорошо умеем это в детстве — отойти на шаг в сторону и заставить весь мир исчезнуть, просто отвернувшись от него, выключить звуки, упасть в сугроб, раскинув руки, запрокинуть голову и замереть, ощущая только покой, тишину и холод, неопасный, усыпляющий, чувствовать, как неторопливо, словно огромный кит, движется под тобой планета, не замечающая тебя, не знающая о тебе; ты всего лишь крошечная точка, пунктирная линия, от тебя ничего не зависит, ты просто лежишь на спине, а кто-то везет тебя, тянет вперед, словно на санках. Мама оборачивается и говорит — Аня, ты не замерзла, потерпи немного, мы почти дома, ты не видишь ее лица, только небо, которое движется — вместе с тобой, но медленнее, чем ты; даже если закрыть глаза, даже если заснуть, движение продолжается, и темнота, и холод; холод, не оставляющий тебя.

Я выныриваю на мгновение — Сережи нет, пыльный, сырой топчан, молчаливая чужая рухлядь, обступающая его со всех сторон, жесткие пружины, впивающиеся в спину, и нет сил повернуться; холодно, хочется пить. Молния спального мешка царапает щеку, и трудно держать глаза открытыми — всякий раз, с усилием поднимая веки, я вижу, что стены приблизились на шажок, а потолок чуть опустился, и хотя небо со всеми своими звездами снова зажато в маленькую оконную рамку, если приглядеться, то можно увидеть, как оно дрожит, вспучивая стекло, готовое ворваться и снова накрыть меня с головой. Наверное, так дома сопротивляются вторжению — насылая на заснувшего в них чужака безнадежные, нескончаемые ночные мороки, тоскливые сны, в которые вплетается каждый негодующий вздох ветра в дымовой трубе, каждый незнакомый запах или звук, исторгаемый потревоженным жилищем, принадлежащим кому-то другому, — старые вещи, стены и скрипучие лестницы пытаются хранить верность своим хозяевам, даже если те давно уже сгинули и никогда больше не вернутся; ты можешь делать вид, что не замечаешь этой враждебности, этого возмущения и не чувствуешь попыток вытолкнуть тебя, но стоит тебе заснуть, как ты немедленно становишься беззащитен и слаб и не можешь сопротивляться.

Когда я в следующий раз открыла глаза, все исчезло — сжатое оконной рамой черное небо, скрипы и вздохи; вещи перестали двигаться, стены отступили — из-под потолка, сквозь маленькое окошко заглядывал теперь тусклый бессолнечный зимний рассвет, освещая пыльный захламленный чердак, так напугавший меня ночью и такой будничный теперь. Все было снова в порядке, остался только холод и жажда — спустив ноги с топчана, я какое-то время неподвижно сидела, собираясь с силами, чтобы встать — мне просто нужно уйти отсюда, вниз, в тепло, съесть что-нибудь горячее, и я сразу почувствую себя лучше. Я с трудом зашнуровала ботинки — пальцы никак не хотели слушаться, и шнурки все время выскальзывали — накинула куртку и пошла к лестнице.

Внизу, на веранде, дремал Андрей, плотно завернувшись в свою теплую куртку и спрятав нижнюю часть лица под поднятым воротником; Сережино ружье стояло тут же, прислоненное к стене. Стекла замерзли настолько, что сделались непрозрачными — снаружи не было видно совсем ничего, словно ночью, пока мы спали, чья-то гигантская рука вырвала дом вместе с верандой из земли и утопила в молоке. Услышав мои шаги, Андрей встрепенулся, поднял голову и кивнул мне:

— Адский холод был ночью, — сказал он и зевнул — на подоконнике рядом с ним стояла еще дымящаяся чашка с чаем, пар от которой понемногу плавил покрывшую стекло ледяную корку, — иди внутрь, погрейся. Нам повезло — день сегодня пасмурный, дым из нашей трубы с дороги не видно, можно печку топить спокойно.

Обступившая веранду молочная белизна ослепила меня, но внутри дом был погружен в полумрак — и хотя несколько досок, закрывавших ночью окна, были теперь сорваны, света, проникающего сквозь эти узкие щели, все равно было недостаточно, так что мне пришлось остановиться на пороге, чтобы глаза привыкли к темноте. Уютно пахло свежесваренным кофе.

— Дверь закрывай поскорее, — раздался Ирин голос откуда-то от стола, — детей простудишь.

— Проснулась? — Сережа поднялся мне навстречу. — Я не стал тебя будить, ты так беспокойно спала ночью. Садись за стол, Анька, завтрак уже готов.

При мысли о еде меня замутило.

— Я не хочу есть, — сказала я, — ужасная эта кровать, у меня все тело болит, и я страшно замерзла там, наверху. Я посижу немножко у печки, потом поем, ладно?

Не хотелось даже снимать куртку — словно холод, мучивший меня всю ночь, затаился где-то внутри, под кожей, в костях и позвоночнике, а расстегнувшись, я только выпустила бы его наружу — и он тут же заполнил бы здесь каждый угол, выдавил из этой крошечной комнаты все хранящееся в ней тепло прямо сквозь трещины в рассохшихся окнах, и тогда я никогда уже не согрелась бы. Я прижалась плечом к кирпичному печному боку — не боясь ни испачкаться, ни обжечься; если бы можно было, я легла бы прямо на пол, возле приоткрытой топки, как собака, чтобы не упустить ни капли исходящего от нее тепла, чертова печка, почему-то совсем не греет.

— Что значит — не хочу есть? — спросил Сережа. — Да ты вчера целый день ничего не ела. Давай-ка за стол; Мишка, налей ей чаю. Аня, ты слышишь? Сними хотя бы куртку, здесь жарко.

Даже с места не сдвинусь, думала я, опускаясь на корточки возле печи, шершавый кирпич легонько царапнул мне щеку, надо хотя бы немного согреться, оставьте меня здесь, не нужно мне вашего чая, просто не трогайте меня.