Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами - Натали Земон Дэвис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
***
Из всех своих трудов наш путешественник, ал-Ваззан, даже если бы он никогда не покидал Мир ислама, скорее всего, написал бы именно книгу об Африке. Он делал заметки во время путешествий и просматривал рукописи, когда только ему удавалось. Возможно, у него был при себе первоначальный план книги и частичные наброски некоторых разделов на арабском языке, когда его похитили[294]. Как бы то ни было, автором он стал только в Италии, и окончательная версия «Книги о космографии и географии Африки» несет на себе отпечаток его пребывания там, совершенно независимо от выбора языка. Поскольку в Риме и Болонье находилось крайне мало арабских рукописей, он был отрезан от источников, в которых мог бы проверить цитаты и факты из истории и географии. Если в книге биографий он скрывал связанную с этим неуверенность, то в «Географии» он в ней признается: «Я десять лет не видел ни одного исторического сочинения», — и объясняет, что вынужден полагаться на свою «слабую память», скажем, для очерка происхождения и генеалогии «берберизированных арабов», вместо того чтобы справиться об этом «в истории арабов Ибн Халдуна»[295].
И действительно, память иногда подводила его: некоторые факты неверны, некоторые цитаты не относятся к делу. Ученые в Северной Африке, конечно, допускали подобные ошибки. Даже в «Мукаддиме» Ибн Халдуна, вводной части, открывающей его великий исторический труд, есть несколько ненадежных ссылок[296]. Помимо промахов памяти, научная система, авторитетность которой столь сильно зависела от цитирования, напрашивалась на определенную игру с практикой устной передачи. Тем сильнее, пожалуй, было искушение такого рода для факиха, писавшего по-итальянски вдали от дома.
Однако в некотором смысле Йуханна ал-Асад писал свою книгу, имея в виду две аудитории. Его основная аудитория была в Италии. Для своих итальянских читателей он подыскивал эквиваленты весов, мер, монет, продуктов питания и материальных предметов. Для них же он подбирал итальянские переводы слов, не имеющих идеального эквивалента, таких как шейх, кади, Рамадан, халифа, имам, кабила и вакф. Например, кабила, или «племя», передавалось словом «populo» (народ) или «sterpe» (раса); из слова халифа, то есть халиф, получился «Pontefece» — папа римский. (Конечно, в этом ему помогала работа с Мантино над словарем.) Для своих читателей он бился над транскрипцией арабских слов, имен и топонимов. Так, Ибн Халдун, как мы пишем его имя сегодня, становится «Ibnu Calden» и «Ibnu Chaldun»; ал-Буни (ум. 622/1225) и его энциклопедическая книга о тайном магическом знании «Шамс ал-маариф» превратились в «El Boni» и «Semsul meharif». Ради итальянских читателей он также включил в описание только таких животных, «которых не было в Европе или которые чем-то отличались от тех, что водились в Европе»[297].
И все-таки Йуханна ал-Асад, сочиняя, держал в уме также африканских или, по крайней мере, североафриканских читателей и слушателей. Возможно, он представлял себе хотя бы некоторых из них в роли вероятных читателей этой итальянской рукописи, а многих — как потенциальных читателей ее сильно переработанной арабской версии. Разве новая книга, включающая информацию о мамлюкском Египте накануне османской оккупации или о Стране черных при сонгайском императоре, не была бы интересна образованным людям и правителям Магриба? Многие местные подробности и эпизоды религиозных конфликтов и политических интриг в Магрибе автор, возможно, тоже включил в повествование, исходя из интересов этих гипотетических арабских читателей. (Рамузио порой сокращал их впоследствии для печатного издания, чтобы не утомлять европейскую аудиторию[298].)
Каковы были опасности и трудности работы для воображаемой двойной аудитории? С точки зрения мусульман, Йуханна ал-Асад жил в Дар ал-харб, на территории войны, в обители неверных. Венецию, которая поддерживала дипломатические и торговые связи с Османской империей, можно было бы определить как Дар ал-ахд, территория договора или соглашения[299]. Йуханна ал-Асад, наверно, вспомнил договор, который ваттасидский эмир Бадиса заключил с венецианцами еще в 913/1508 году, прежде чем испанцы захватили этот прибрежный город: обе стороны подтвердили состояние мира между собой и пообещали, что не будут обращать в рабство подданных друг друга или захватывать одного человека за преступления и долги другого его соотечественника[300].
Однако Рим, Болонья и Витербо определенно не относились к этой мирной категории. Йуханна ал-Асад жил в Италии как новообращенный христианин, не будучи сам в состоянии войны с Италией, но и не совсем в мире. Работая над «Географией», он должен был тщательно продумывать, что ему следует говорить, а особенно чего не следует говорить, дабы не обидеть тех, от чьей благосклонности он зависел до тех пор, пока оставался в Италии. Возможно, Йуханна ал-Асад вспоминал шерифа ал-Идриси, сочинявшего свою географию в нормандской Сицилии для христианского короля Рожера, но вынужден был признать, насколько проще было положение его предшественника: ал-Идриси позволялось соблюдать основные предписания шариата — пять столпов веры, а при этом король Рожер восхвалял его как нового Птолемея (так написал Йуханна ал-Асад в его биографии)[301].
Ради возможных североафриканских или мусульманских читателей Йуханне ал-Асаду, наверно, приходилось также принимать меры предосторожности. В конце восьмой части «Географии» он объявляет, что очень хочет написать книгу о тех частях Азии и Европы, которые посетил, и что решил, «как только, по милости Божьей, он вернется целым и невредимым из своего путешествия по Европе, составить такую книгу… и присоединить ее к настоящему труду»[302]. Йуханна ал-Асад должен был написать такую книгу об Африке, которая, попав в руки какого-нибудь мусульманского сановника, читающего по-итальянски или заказавшего ее перевод, — скажем, посла Османской империи в Венеции, — не показалась бы тому слишком вредоносной. Ему нужно было написать книгу, которая позволила бы ему однажды вернуться и написать еще другую.
Его выражение «путешествие по Европе», «viagio de la Europa» — это единственное упоминание о странствии, которое началось с его похищения и более чем годичного тюремного заключения, — является примером дальновидной осторожности Йуханны ал-Асада. Стремясь угодить христианским читателям,
