Новый Мир ( № 11 2004) - Новый Мир Новый Мир

Но главное, когда семья в храме, на кухне двое. Иван и Алеша. Первый подкидыш. Его любят дед и бабка. Но он не свой. А Алексей? Вроде бы свой. Наполовину — Каширин. И тем не менее его положение в доме почему-то напоминает положение Цыганка. Положение подкидышей.

Заглянем в первую известную автобиографию Горького под несколько вычурным и явно навеянным влиянием поэта Гейне, которым Горький увлекался в молодости, названием “Изложение фактов и дум, от взаимодействия которых отсохли лучшие куски моего сердца”. Эта автобиография обращена к некой Адели, героине немецкого романа. Под Аделью несложно заподозрить “первую любовь” и гражданскую жену Горького переводчицу О. Ю. Каменскую, ради которой, по-видимому, и писался этот автобиографический очерк в виде письма, при жизни автора нигде не напечатанный.

Горький рассказывает о своем детстве и вдруг, между прочим, отмечает: “Очень не любил ходить в церковь с дедом — он, заставляя меня кланяться, всегда и очень больно толкал в шею”. Есть об этом и в “Детстве”…

Значит, дед все-таки водил Алексея в церковь. Но при этом ни разу не принуждал исповедаться и причаститься? Либо Горький забыл об этом, либо отношение к мальчику в семье Кашириных было очень странным. Вернее всего — второе.

В том же “Изложении...” говорится, что Алешу не взяли в церковь, когда его мать венчалась с вотчимом, хотя с вотчимом его накануне свадьбы познакомили, и тот даже поцеловал его и пообещал купить ему ящик красок. (Впрочем, в “Детстве” это объясняется тем, что мальчик повредил ногу заступом.)

“На другой день было венчание матери с новым папой. Мне было грустно, я это прекрасно помню, и вообще с того дня в моей памяти уже почти нет пробелов. Помню, все родные (курсив мой. — П. Б. ) шли из церкви, и я, видя их из окна, почему-то счел нужным спрятаться под диван. Теперь я готов объяснить этот поступок желанием узнать, вспомнят ли обо мне, не видя меня, но едва ли этим я руководствовался, залезая под диван. Обо мне не вспоминали долго, долго! На диване сидели новый отец и мать, комната была полна гостей, всем было весело, и все смеялись, мне тоже стало весело — и я уж хотел выползть оттуда, но как это сделать?

Но покуда я раздумывал, как бы незаметно появиться среди гостей, мне стало обидно и грустно, и желание вылезть утонуло в этих чувствах. Наконец обо мне вспомнили.

— А где у нас Алексей? — спросила бабушка.

— Набегался и спит где-нито в углу, — хладнокровно отвечала мать. Я помню, что она сказала это именно хладнокровно, я так жадно ждал, чтбо именно она скажет, и не могу не помнить...”

Не здесь ли скрывается подсознательная (или сознательная?) причина того факта, что в 1912 — 1913 годах, когда писалось “Детство”, Горький забыл (забыл?) о том, как ходил в храм, когда жил с Кашириными, и вспомнил о церкви, только описывая свою жизнь у Сергеевых? Но в любом случае первые “церковные” воспоминания Горького связаны с детскими травмами. Буквальными (дедушка больно толкал в шею) и душевными (вся родня пошла в церковь на венчание Варвары, затем все сели за стол, а про мальчика забыли). Это были первые кирпичики того фундамента, на котором строилось отношение писателя к церкви...

“СЕЯЛИ СЕМЯ В НЕПАХАНУ ЗЕМЛЮ”

Эти слова произносит дедушка на похоронах Коли, сводного брата Алеши Пешкова. Братик Коля почти даже не умер, а “незаметно, как маленькая звезда на утренней заре, погас”, по словам Алеши.

Да, именно Алеши, не Горького. В “Детстве” и отчасти в повести “В людях” (которая является продолжением “Детства”, в отличие от повести “Мои университеты”, где перед нами не Алеша, а уже весьма резко оформившийся будущий Горький) нужно научиться постоянно различать их голоса. Правда, порой они смешиваются.

О каком “семени” и о какой “земле” шла речь? Почему смерть собственного внука воспринимается дедом Василием Кашириным как-то неправдоподобно равнодушно? Словно умер не родной человечек, а сдохла тощая и больная курица?

“— Вот — родили... жил... ел... ни то ни се...” — бормочет дед о внуке.

Не менее странным, если задуматься, является всем знакомый конец “Детства”:

“Через несколько дней после похорон матери дед сказал мне:

— Ну, Ляксей, ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, а иди-ка ты в люди...”

Попросту говоря, мальчика выставляют за дверь через несколько дней после того, как умерла его мать и он стал окончательным сиротой!

Больше того. Отказ Алексею от дома Кашириных как раз и вызван кончиной его матери.

Почему?

Потому что со смертью дочери Варвары рвется последняя нить, которая связывала деда Каширина с Алешей Пешковым родственной ответственностью. Отныне он в глазах дедушки не “пол-Каширина”, так сказать, но чистый Пешков, сын человека без роду и без племени, который увел его дочь.

Ради дочери (она после смерти отца Алеши, ее первого мужа, должна была как-то устраивать свою женскую судьбу, в чем мальчик ей, конечно же, мешал) дед Каширин еще мог потерпеть маленького Пешкова в своем доме. Но по мере разорения Кашириных Алеша все больше становился обузой, то есть “медалью на шее”. Смерть дочери развязала Василию Васильевичу руки. Ступай вон!

Дед Горького по материнской линии Василий Васильевич Каширин прожил долгую и насыщенную жизнь. Он родился в 1807 году в городе Балахны Нижегородской губернии, в семье солдата Василия Даниловича Каширина и был крещен в Покровской церкви, а в 1831 году в том же городе, но уже в Спасо-Преображенской церкви, венчался с девицей Акулиной Ивановной, дочерью нижегородского мещанина — Ивана Яковлевича Муратова.

Эти дальние родственные истоки Горького важны для выяснения подлинного, а не мифологического его социального происхождения. Социальные истоки Горького и по сей день вызывают у несведущих читателей разноречивые мнения. Остались люди, которые верят в миф о Горьком-“босяке”, трактуя это то в его пользу (бродяга, романтик!), то в отрицательном смысле (хам, человек без почвы). Советский миф о “пролетарском писателе Максиме Горьком” породил представление о его “рабочей” и даже “пролетарской” закваске. Этот миф успешно распространялся среди европейских “левых”, но и в России до сих пор звучат его отголоски. В 20-е годы, выступая в собрании эмигрантов, бывший соратник Горького по товариществу “Знание” Иван Бунин попытался развенчать миф о Горьком-босяке. И тотчас же создал новый — о Горьком-“мещанине”, вышедшем из богатой буржуазной семьи.

Бунин публично “удивлялся”, читая свой очерк о Горьком. Вот, мол, открыл словарь Брокгауза и Ефрона, а там... При всем уважении к Бунину нельзя не отметить, что делалось это не без задней мысли и не без расчета. Оба, Горький и Бунин, были претендентами на Нобелевскую премию по литературе. Развенчивая действительный миф о Горьком-“пролетарии”, Бунин почему-то “забывал” о его действительно трудной и трудовой ранней биографии. Как бы не были еще написаны повести “Детство” и “В людях”. Как бы, общаясь с Горьким в начале века, он не видел перед собой человека, который прошел не только медные трубы славы, но и огонь, и воду... Поставив перед собой задачу доказать, что слава Горького чрезмерна и не имеет оснований с точки зрения творческой, Бунин делал акцент на биографическом “трюке”, который якобы проделал Горький. Внук богатого владельца красильной мастерской заставил публику считать себя изгоем и бродягой. Это было модно в начале века, ведь тогда все “почвенное”, основательное, консервативное считалось реакционным.

Бунин лукавил, что не делает ему чести. Но была в этом и естественная обида человека, который сам происходил хотя и из дворянской, но бедной семьи. Среди предков Бунина были Василий Жуковский и поэтесса начала XIX века Анна Бунина. Но детство свое он провел в деревне, в небольшом имении отца на хуторе Бутырки Елецкого уезда Орловской губернии и елецкую гимназии не закончил — в связи с неуплатой денег.

Отец Бунина крепко пил, проигрывал и без того небогатое состояние в карты, был необуздан в гневе и порой третировал свою жену.

Горький же (здесь Бунин лукаво прав) родился в самом деле в счастливой и благополучной семье. Но беда в том, что счастья и благополучия этих совсем не досталось на долю мальчика. А самое-то страшное, что едва ли не главной причиной краха этих счастья и благополучия был он.

Этого ужаса (стать причиной несчастья родных тебе людей, долгое время из-за малого возраста не понимать этого, но чувствовать себя чужим и нелюбимым, а затем, по мере роста самосознания, ожесточиться на целый свет), — этого ужаса Бунин, слава богу, не пережил. Он рос в небогатой, но теплой и любовной атмосфере. В семье Буниных никогда не наказывали детей. Однажды папаша в шутку повел детей в сад и приказал им самим срезать розги для наказания... которое на этом и закончилось. Родители и старший брат Юлий всегда гордились талантливым Иваном. Отец не то шутя, не то серьезно говорил: “Иван рожден поэтом, ни на что другое не способен”. А сказал бы он ему: “Ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе”. И выгнал бы из дома, как подкидыша...