Короткометражные чувства - Наталья Рубанова

Мальчик помотал головой.

— Не понимаешь по-русски?

Он снова повторил то же движение.

— Ты что, немой?

Он облегченно закивал, обозначая свое непонятными мне знаками.

— Я не могу, как ты — расстроилась я. — Но у меня есть бумага и карандаш. Ты будешь писать?

Мальчик кивнул, издав мычание, в ответ на которое Альма зарычала и оскалилась. Когда же в руках немого оказался карандаш, он вывел в моем блокноте имя: Павел. Я была заинтригована: совсем юный, одинокий, с оленьими глазами… Я взяла из его рук блокнот и написала: «Сколько тебе лет? Расскажи о себе». Немой карябал нечто тупым карандашом, пока я доставала из палатки дедову бутыль, а потом протянул мне вот что, и даже с запятыми: «Восемнадцать. Странствующий неомонах. Исповедую философию непричастия. Я не глухонемой, я дал обет молчания год назад. А вы никогда не знали, чего на самом деле хотите. Но вы красивы. Как вас зовут?»

— Анна, — ответила я, ничему не удивляясь. — А неомонах пьет спиртные напитки?

Мальчик кивнул, впервые улыбнувшись.

— И в чем же заключается философия непричастия? — спросила я, рассматривая его лицо, очень женственное.

«В молчании. Если бы люди поменьше говорили — точнее, молчали, как собаки, какие бы у них были глаза! Как у лошадей!» — накарябал снова он очень неразборчиво.

— Согласна, — вздохнула я. — А у тебя глаза, как у раненого оленя.

— Правда? — сказала она, через секунду зажав рот рукой.

Я остолбенела.

— Так-так-так, погоди, — в это время снова зарычала Альма. — Ты — кто? Ты не Павел! — я отпила прямо из горлышка. — Что за чертовщина!

Мальчик-девочка покраснел(а), я же завелась:

— Отвечай! Что за ерунда! Ты, что ли, переодеваешься? Хотя мне, собственно, все равно… — я осела так же внезапно, как зажглась, и закурила. — Как тебя по-настоящему-то зовут?

— Серафима.

— Серафима?

— Серафима…

— Ну и… — я ждала продолжения.

— А что? — Серафима подняла на меня оленьи свои глаза и тут же опустила. — Просто мы живем в «Школе гетер». Мы ушли от мира, у нас все по-другому. О нас никто из обычных не знает. У нас есть друзья, нам помогают. Сегодня мой первый этап Посвящения в гетеры: я должна провести ночь в лесу, одна и вернуться в «Школу» с другими мыслями.

Я слушала все это, как сказку, а Серафима продолжала:

— То, что будет после — неважно. Мы живем настоящим. Нас не волнуют слава, мужчины, дети, деньги. Мы совершенствуем тело, лечим душу. Мы готовим себя к постижению тайного смысла, открыть который я тебе сейчас не могу.

— Это напоминает Древнюю Грецию… Но больше Спарту, нежели Школу Сафо… и то — относительно… — пробормотала я. — Прости, я подумала, будто ты — мальчик… Так… так значит, завтра ты уйдешь к ним? Насовсем?

— Если дойду. Но я должна, — сказала Серафима очень серьезно.

— Что подтолкнуло тебя к этому? — искренне удивилась я. — Разве мало «в миру» радостей и ценностей? Разве нельзя совершенствоваться, не уходя от людей? Можно заботиться о душе и теле не только в… — я замялась — в… подобной «коммуне»?

Серафима покачала головой:

— Нет. Энергия большинства людей подобна вирусу; мы долго чистимся от нее.

— Каким же образом?

— Молчим, например.

— Все время?

— Нет, но большей частью. Кстати, — она пронзительно посмотрела на меня. — Из тебя бы получилась неплохая гетера.

— Но я люблю мужчин, — сказала я. — Вернее, не люблю — любить их сложно и обременительно: скорее, так скажем, предпочитаю. И не хочу быть монашкой. Даже «нео».

— А это не принципиально, — Серафима улыбнулась. — Просто сознание людей далеко от понятия безразличия: если это действительно чувство, то пол не имеет значения.

— Нет-нет-нет, — запротестовала я. — Еще этого не хватало! Настоящее «гетерство» — ок, ок, будем использовать это определение — умерло вместе с Псапфой в седьмом веке до нашей эры, и — точка. Митиленская красавица была единственной! Лишь ее одну — из всех ее многочисленных учениц — Платон назвал «десятой музой». Ты должна б это знать.

Серафима подложила в костер дров; искры упорхнули в черноту зловещими птицами.

— В тебе достаточно интеллекта, но мало чувства. Едва ли ты вообще о нем что-нибудь знаешь… — повернулась она ко мне.

— Ну как ты можешь так говорить! — рассмеялась я. — Неужели ты думаешь, будто только ваш образ жизни единственно правильный?

— Но тебе же интересно, — наклонила голову Серафима и прищурилась.

— Интересно, не более. Я приехала сюда, сбежала от осточертевшего… не грузи меня, девочка… не хочу я этого.

— Ты любишь сейчас кого-нибудь? — не отставала она.

— Нет, уже нет. Знаешь, я где-то прочитала… Банально, конечно… В общем, «слабость и беззащитность женщины достигаются путем долгих и упорных тренировок»… Но сколько бы ни тренировалась, у меня так и не получилось… стать слабой. А еще кое-кто вдруг показался мне скучным. Таким невероятно скучным! Скучнее самого серого дня… Меня вылечит этот лес, — бормотала я, будто доказывая что-то самой себе. — Меня вылечит этот лес…

— Тебя вылечит тебе подобное, — тихо сказала Серафима и поднялась: — Ну, мне пора, уже светает.

— Как — уже? — что-то защемило во мне при мысли о том, что больше никогда не увижу я это полуреальное существо непонятного пола.

— Уже, — Серафима, будто читая мысли, протянула мне руку. — А хочешь… — и протянула другую. — Тебе же давно плевать на все.

— На все… — эхом отозвалась я, ощущая тепло ее ладоней.

— Там хорошо. Чего ты боишься? Там ты найдешь себя. Ты можешь вернуться — если сможешь. Если захочешь.

— Но где это место? К тому же твоя «Школа гетер» вполне может оказаться какой-нибудь банальной сектой… — я запнулась.

— Дура, — Серафима убрала руки. — Решайся, это шанс.

— Последний? — мелодраматично произнесла я.

— Может быть… — будто зная что-то неведомое мне, Серафима отвернулась.

Я вспомнила про деда и — почему-то — про квартирные счета…

— Ну? — Серафима выжидающе смотрела на меня. — Время не терпит! Солнце почти встало…

А я молчала. Вся жизнь проплывала у меня перед глазами — жизнь спланированная, приевшаяся, нервная. Традиционные школа-институт-аспирантура, зачем-то — разряд по пулевой стрельбе, скучный и разочаровавший слой игрушечных пиплов, отпуск «не там» или «не с тем», горький кофе по утрам, редко уловимые в городских джунглях друзья и иногда — о счастье! — дед… Я стояла перед этой, не более чем девятнадцатилетней «гетерой» и плакала с «высоты» миллиардов убитых мгновений… Я смотрела на нее, совершенно не стыдясь этих капель, так похожих на росу, и боялась как «да», так и «нет». А она уже уходила из этого леса, не оборачиваясь, и вскоре исчезла из поля моего зрения окончательно.

Я устало подошла к Альме. Собака лизнула мой нос, и я ощутила тепло — тепло, которого не чувствовала лет сто. Я грустно начала разбирать палатку, как вдруг заметила Серафиму. Прислонившись к сосне, она наблюдала за мной с каким-то сожалением и мечтательностью одновременно.

Не говоря ни слова, я медленно пошла навстречу девочке, глаза которой были похожи на глаза раненого оленя.

Она приложила палец к губам: в агонии молчания мы уходили сами к себе.

— Так бывает, — говорит моя героиня, отряхиваясь от листьев. — Ты делаешь с буквами все, что хочешь. Почему бы тебе не научиться делать это — все, что ты хочешь — вне их материи?

И мне нечего ей ответить. Так бывает.

Патология короткого рассказа

Истина — это слово, которое не имеет иного смысла, нежели тот, что это слово означает.

А скользить ей придется по побережью холодного моря. В настоящем времени — для убедительности и погружения в сей миг. Значит, напишем: «Она скользит по побережью холодного моря. Волны, бросаясь к ее ногам…» — и тут же отпустим фразу, проследуя в следующий коридор. Там не так интересно, как в предполагаемой завязке, зато легко. Нет жанра, но есть канва. Кромка. Узкая полоска света, на которой мы и станем танцевать. Одно неверное движение — и мы уже в пропасти, и мы уже — ам! — съедены: здравствуйте, будьте любезны, как вы добры, спасибо, пожалуйста, не стоит благодарности, было приятно, погода чудо как хороша, до свидания, всех благ, всех благ; и снова — здравствуйте, будьте любезны… Не будем. Не будем любезны! Мы даже не поздороваемся, потому что вы вовсе не добры, благодарить вас не за что, и ни черта нам не приятно опять видеть вашу самодовольную рожу; погода, кстати, мерзейшая, и — наконец-таки! — прощайте, и — литл совет: мойте — хотя бы иногда — руки.

А о чем собственно разговор, спросите вы, и будете правы: каждый ведь может спросить, какого такого весеннего месяца Нисана его грузят. Но мы — нет: мы не грузим. Предупреждаем только: ножку сюда — ямка-с. А ну — «Ам!» — и вас уже нет, съедены с потрохами: здравствуйте, будьте любезны, как вы добры, спасибо, пожалуйста, не стоит благодарности, было приятно, погода чудо как хороша, до свидания, всех благ, всех благ. Аминь, да простит нас осилящий. Впрочем, все уже было.