Додо - Гранотье Сильви

— А если тобой опять воспользовались, как инструментом, прости, пожалуйста. Как рычагом, которым Поль мог подцепить Хуго. В конце концов, может, Хуго его предал. Но ты совсем устала.

Я все время зевала, даже не отдавая себе отчета.

Он извинился, сказал, что у нас еще будет куча времени все обсудить. Он пойдет обедать с Хуго, так что никто меня не потревожит. Я могу этим воспользоваться, чтобы осмотреть кабинет Хуго. Тот — маниакальный архивариус. Он ничего не выбрасывает, ни одной бумажки, ни одного письма. Может, я найду что–нибудь интересное, и это наведет меня на след.

Да, и последнее. Потом он оставит меня в покое. Луи Берковье еще в Париже. Рано или поздно он явится сюда, и я своими ушами смогу услышать хрустальный звон истины. Ксавье подыщет мне незаметное укрытие.

Да, и самое последнее. Он позвонит мне, чтобы предупредить, когда они будут возвращаться. Один–единственный звонок. Хуго никоим образом не должен застать меня в своем доме.

И уже собравшись в третий раз выйти за порог, он вдруг вернулся, прижался правой щекой к моей правой щеке, приложил ладонь к моей левой щеке и застыл так на несколько мгновений, прежде чем нежно прошептать:

— Доротея… Доротея, ты и вправду изменила всю мою жизнь.

Это мило, по–детски и немного преувеличено, сказала я себе, счастливо погружаясь в обретенное спокойствие. Я сняла новые туфли, которые мне терли, оглядела до удивления безликую комнату. Ни фотографий, ни беспорядка.

По правде, он был человеком без тени, как и я.

Кровать, на которой я сидела, была огромной, с балдахином резного дерева. Письменный стол тоже огромен, но с единственным ящиком. Бумаги аккуратно сложены, на стене над столом — сделанные на заказ стеллажи с книгами, которые обрамляли большое окно, выходящее в сад за домом. Наклонное зеркало стояло в правом углу прямо напротив двери, а у стены справа — маленький комод. У левой стены возвышался массивный шкаф, рядом — дверь в ванную, вернее, в простую современную комнату с серым кафелем, ванной, двойной раковиной из толстого фаянса и необъятным настенным зеркалом, а также корзиной для грязного белья и таким количеством баночек, которое, как я полагала, используют только женщины: дневные кремы, ночные кремы, туалетная вода, гель для пилинга, гель от угрей, тальк.

Зная, какую цену заплатил Ксавье за эту роскошную обстановку, я почувствовала, как у меня сжимается сердце. Но ненадолго. Усталость взяла верх, я вернулась к постели, легла, выключила свет и заснула, несмотря на удобство матраса.

Что–то меня, наверно, разбудило, хотя я отправилась в дальнее плавание, чего не случалось уже очень давно — видимо, сработала потребность в перемене обстановки, или же то был эффект пересечения границы.

Вот уже двадцать лет как я не спала одна в комнате, на большой чистой и мягкой кровати, и проснуться в столь нереальном комфорте было скорее неприятно, чем уютно. Я представления не имела, где нахожусь. Позвала Салли, прежде чем вспомнила, что ответить мне мог только Ксавье. Позвала его, и это вернуло меня к реальности, но его еще не было. Я не осмелилась включить свет, и болело у меня решительно все. Все ушибы, ревматизмы и болячки, тайком отравлявшие мне жизнь, громогласно напоминали, что я всего лишь незаконный гость в чужой земле. А больше всего меня мучила жажда — но какая, черт меня задери. Ксавье мог бы догадаться и оставить мне хоть саму паршивую бутылочку, а как теперь я встану и доползу до кухни без единого просветляющего глотка?

Только желание сблевнуть подвигло меня покинуть кровать — я все–таки постаралась не поддаться ему в столь антикварном окружении. Однако я сумела выдавить из себя лишь несколько омерзительных икающих спазмов, которые перевернули мне все внутренности. Я передвигалась, как старуха, согнувшись в три погибели и кряхтя от боли. Потасканная ищейка, вот я кто. Ладно, главное — выпить хоть пару глотков. Непроглядная ночь. Непонятно, который час. У этого мальчика даже будильника нет.

Ай–я–яй, и еще я заснула в своем новом костюме. Хорошенький, должно быть, вид: давленая клубника и выжатый лимон, под стать моей печени и мозгам.

Настроение у меня было паршивей некуда, а события последних двух дней беспорядочно скакали в голове, что отнюдь не смиряло мой немирный нрав. Бегом марш. Солдат, живо на полевую кухню. Я на ощупь обнаружила дверь, приложившись об один из столбиков кровати, нашарила ручку, дернула. Так, коридор слева, лестница справа. Спасибо за перила. Мне не нравилось, что я себя не слышу. Этот дом проявлял свою враждебность даже тем, что заглушал мои шаги. Вот уже двадцать лет я жила в шуме. В лечебнице тишина бывает только внутренней, если тебя заглушили нейролептиками, вокруг же орут, бредят, бродят, стучат. А улица звучит, двадцать четыре часа напролет, отражая звуки города, который не спит никогда. Короче, тишина этого дома походила на иностранный язык, непонятный, и потому дурманящий голову.

Спустившись на второй этаж, я остановилась. Вношу исправление: в доме звуки были. Если хорошенько прислушаться, резное дерево, паркет, старинная мебель — все повсюду поскрипывало, и особенно сильно поскрипывало за дверью кабинета Хуго. Он что, вернулся? Из–под двери не пробивалось ни одного лучика света, и в любом случае я не слышала никаких признаков жизни — скорее, ощущалось ее отсутствие, словно дом, не замечая меня, пользовался свободой, чтобы потянуться всласть, будто старая собака с затекшими лапами.

А не осмотреть ли кабинет пока суд да дело? Соблазнительная мысль. Вдруг я обнаружу там часы и — кто знает — бар? В таком случае я избавлю себя от опасного спуска и смогу сразу приступить к расследованию. Алиби получилось первоклассным, или я ничего не смыслю.

Но в тот момент, когда я переступила порог, — обвал, паника, ужас. Что хотите со мной делайте, ума не приложу, почему. Страх перед тем, что я могла найти? Неловкость из–за того, что я влезаю в личную жизнь этого подлеца Хуго? Я буквально оцепенела, и только предчувствие волны запаха помогло мне справиться с параличом.

И запах нахлынул на меня. С того момента, как я избавилась от собственных ароматов, ко мне, наверно, вернулось детское обоняние: то, что я почувствовала, было запахом мужчины, смесью туалетной воды, легкого пота и мяты. И запах был совсем свежим, не тем застоявшимся, что может остаться в комнате.

Или он еще был там, или только–только вышел. Возможно, его вторжение в дом меня и разбудило.

Я шепотом спросила, кто здесь. Никакого ответа.

Голова у меня раскалывалась так, что впору было рухнуть на пол, и я, уж конечно, не осмеливалась зажечь свет, чтобы не вспугнуть чужака. Чужака! А я кто?

Я пыталась унять боль в пульсирующем черепе и одновременно припомнить географию местности. Двинулась по диагонали к кожаному кофру, который мог содержать в себе… я мысленно перебрала все варианты, чтобы заставить себя идти вперед: ром, виски, портвейн, джин… протянув руки, чтобы не наткнуться на препятствие, я ощупывала воздух, и вдруг ощутила шершавую шерсть, плечи, теплоту, человека. Я чуть не врезалась головой вперед в другого посетителя.

Я инстинктивно отшатнулась, две руки вцепились в меня мертвой хваткой, я пропищала стандартное:

— Кто вы?

Наконец, голос, не менее испуганный, чем мой, спросил:

— Это вы, Доротея?

На меня вдруг снизошло полное спокойствие. Голос был знакомый. Плюс швейцарский акцент. Это не был голос Поля.

По–прежнему в полной темноте он держал меня, словно собирался сжать в объятиях, а я отчаянно обшаривала память — и, наконец, сказала, спасибо швейцарскому акценту:

— Луи Берковье.

Голос мгновенно занервничал:

— Откуда вы знаете?

— Что за нелепость, зажгите свет, и все станет видно.

Он крепче ухватил меня за руку и потянул за собой так, что я споткнулась. Услышала, как задвигаются шторы, потом меня повели в обратную сторону, к угловому диванчику, как выяснилось позже, когда он зажег маленькую лампу на пресловутом кожаном кофре.