«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994 - Борис Гедальевич Штерн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Теперь мне налейте». Пью. Мне сегодня все можно. Как сказано в священном писании: лучше уж от водки, чем от скуки… Не закусываю…
В общем, взглянул на меня Степняк-Енисейский и понял, что всю свою жизнь занимался ерундой, гоняясь за всякими благами, потому что ЕДИНСТВЕННОГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО БЛАГА, которое имеет настоящую цену, у него-то и нет. И решил он ко мне примазаться. Приобщиться. Я ему сейчас могу и в морду плюнуть, и в окно выбросить, и ботинки заставить целовать, — он и морду подставит, и в дверь вернется, и ботинки вылижет. Главное — приобщиться. Чтобы я за него ТАМ замолвил словечко. Хоть самое поганое. Чтоб ему хотя бы на круги попасть, — а то вообще никуда. Ко всему можно привыкнуть, но только не к тому, что тебя нигде нет.
«Допивайте»… Глупо это или не глупо, физика это или метафизика, раздвоение ли это личности, игра ли воображения, флуктуации ли моего склеротического ума, — но Степняк-Енисейский, преследовавший меня всю жизнь, сегодня наконец объявился, и я теперь от него не отделаюсь: он добился своего, статья не будет опубликована, зато мы с ним выясним отношения другим способом…
«Подкрепились?» Я вытаскиваю наган и кладу его на стол у бутылки коньяка. «Я предполагал, что произойдет что-то подобное», — бормочет он. «Правила рулетки знаете?» — «Я эту игру однажды наблюдал живьем». — «Где?» — «В лагере». — «Вы что, сидели?» — «Не совсем чтобы «сидел». Мне надо было исчезнуть на год по семейным обстоятельствам. Иначе было бы хуже. Со знакомым следователем договорился. Он меня на допросы вызывал, и вместо того чтобы мне зубы выбивать, я ему зубы лечил. А потом в лагерях начальству. Там же свой первый фантастический роман написал, отдохнул. Вернулся полностью реабилитированным…»
«Понятно. Играть будете?» — «Если это единственное условие…» — «Это ваш единственный шанс примазаться к ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ БЛАГУ». — «Играем!» — «В барабане один патрон. Делаем по три попытки. Если обоим повезет, — седьмую в потолок». — «Кому начинать?» — «У вас пятак есть?» — «У меня есть то, что надо для этого случая», — Енисейский вытаскивает из нагрудного кармана серебряный рубль московской олимпиады. Для этого дела я, конечно, предпочел бы рубль с барельефом Менделеева или Циолковского, но и олимпийский тоже не плох…
«Орел». — «Решка». — «Швыряйте». Енисейский подбрасывает рубль, но тот скатывается по столу на пол. — «Повторить?» — «Не надо». — «Вам первому». — «Прокрутите барабан».
Енисейский проводит ладонью по барабану и передает наган мне. Я взвожу курок, приставляю дуло к виску и нажимаю.
В голове раздается звонкий щелчок, но небо не падает. Кладу наган на «Человечество и прогресс».
«Значит, если патрон находится в седьмой каморе…» — «Тогда повезет обоим». — «Полшанса против трех остаться в живых, — подсчитывает Енисейский. — Жестоко».
Он приставляет наган к виску и нажимает на курок.
Он хорошо держится, лицо спокойно… Моя очередь. Шансов мало. Интересно, боюсь я или не боюсь проткнуть свой воздушный шарик? Снесет ведь череп, и мозги по стенке… Нажимаю. Щелчок. Пусто.
Я слышу свой голос: «Ладно, достаточно, черт с вами. Глупо все это». — «Нет, почему же «черт со мной»? — с достоинством отвечает Енисейский. — Я свой выстрел сделаю, и тогда прекратим, если вы хотите».
Он целит себе в лоб… Я зажмуриваю правый глаз. Щелчок.
«Вы удовлетворены?» — слышу я голос Енисейского. «Да. Прекратили». — «Значит, ничья, — улыбается он. — На вас лица нет… Вот что значит воображение! Вы так побледнели, будто наган в самом деле заряжен».
Так вот почему он не боится! Он же нюх потерял, он думает, что я с ним шутки шучу!
Я хватаю наган и щелкаю в потолок пятый, свой, выстрел. Осечка. Я взвожу и нажимаю курок в шестой раз…
Сила отдачи рвет наган из пальцев, выворачивая запястье. Свет гаснет, люстра прострелена, пуля рикошетирует от бетонного перекрытия, раскраивает бутылку коньяка и вонзается в стол между мной и оглушенным профессором. На выстрел сбегается вся гостиница, но переполох уже позади. Наган конфискован полтавским сержантом, а Енисейского с признаками инфаркта утащили вниз санитары, и сейчас доктор Гланц ведет борьбу за его жизнь. Профессор думал, что наган пустой и что я с ним шутку шучу в условиях гласности и демократии.
Мои склерозные шарики после выпитой водки размягчились, и я сплю, уложив забинтованную руку поверх одеяла. В номере приятно пахнет порохом с примесью коньяка и с отзвуком копченой колбасы. Татьяна подтерла коньячную лужу и, решив, что уж до утра я успокоился, увела марсианина в свой номер. Все правильно, где же ему еще спать?
Мне тепло, хорошо. Затмение Марса давно закончилось, и звезды глядят в открытую форточку сотнями глаз. Я чувствую ЕГО присутствие. Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, и если после ЕГО посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение. ЕМУ там холодно, за окном. Я вызываю ЕГО. Это делается просто, без всякой тарелочки — надо ЕГО почувствовать, открыть форточку и сказать: «Заходи!»
Жду… На форточку, хлопая крыльями, усаживается худая ворона. Одним глазом она настороженно поглядывает на меня, другим — на серебряный олимпийский рубль. Обычная, серая с черным, февральская ворона. «Заходи, не стесняйся», — приглашаю я.
Ворона, примерившись и шевельнув занавеской, спрыгивает с форточки на подоконник, с подоконника — на пол и, царапая коготками паркет, шагает под стол. Там она долго шебуршится, клюет олимпийский рубль, пыхтит и наконец выбирается из-под стола, превратившись в этакую фигуру без лица с позолоченными усами, в черной хламиде до пят и с пустыми рукавами.
«Що ж вы робите, товариш? — говорит эта фигура голосом полтавского сержанта. — Стріляєте серед ночі в готелі! Негайно віддайте зброю! Що ж це таке? Люди сплять!»
Фигура запускает рукав за спину и снимает с лопаток серые гусиные крылышки. «Кто же так стреляет? — сердито спрашивает фигура голосом швейцара Нафталиныча и раскладывает свои крылышки на едва теплой отопительной батарее. Потом принюхивается и произносит трагическим шепотом: — И коньяк разбили! Кто ж так стреляет? Ты мне всю программу испортил! Шестой выстрел! Шестой выстрел кому предназначался? Профессору! А ты пошел на попятную,
