Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Германтов Не увидит виллу Барбаро, Не проникнет в «ядро темноты», даже Не приблизится к таинственному ядру. Ему, как нам ясно уже, «Не позволили» не только проникнуть, но и приблизиться. А мы, в свою очередь, Не прочтём книгу Германтова, которую с таким нетерпением, заразившись его нетерпением, ждали, мы Не сможем и ознакомиться в каком-нибудь специальном сборнике с обширными подготовительными материалами многочисленных файлов, так как украден ноутбук, а то что хранилось в памяти домашнего компьютера и в двух флешках… Ох, кто бы пожелал эти разбросанные по разным файлам электронные ребусы теперь расшифровывать и сшивать? Всё, «Не» эти – неотвратимы, книги Германтова нет и не будет, вместо книги – зияние пустоты: выношенная книга умерла, не родившись. Но мы ведь Не прочтём и романа его отца, «некоего Михаила Вацловича», или М. Германтовского – романа, пролежавшего под спудом несправедливых лет, романа, который благодаря креативщику Вольману должен был бы прогреметь на осенней книжной ярмарке и стать бестселлером. Увы, Не прогремит, Не станет бестселлером, ибо Не состоится и сам этот злополучный аукцион: потрепавший нервишки Германтову аукцион, Не принимая во внимание деловые планы Загорской, Бызовой, Ванды и прочих интересантов, отменят всего за несколько часов до его начала, отменят сразу после убийства Вольмана, которое случится утром, после визита его в качестве свидетеля в полицейский комиссариат. Разумеется – вопреки отпечатанной программе телепередач – отменён будет и эфир Левонтиной, полчаса назад пожелавшей всем доброй ночи; Левонтина пока что спала…

Печальная ирония: Бызова с Загорской, получается, прилетали исключительно ради изнурительной экскурсии с Головчинером, а Ванда и вовсе для того лишь перелетела океан и натерпелась страхов при посадке с невыпущенным шасси, чтобы увидеть лежавшего на плитах…

Сплошные «не» – те самые буквенные знаки немых зияний, смыкавшихся с незримой пустотой.

Летели на аукцион, а…

Да и как было устроителям аукциона и прокуратуре Венеции не перестраховаться? Если смерть Германтова ещё можно было бы списать на необъяснимое стечение обстоятельств, то расстрел Вольмана, эксперта аукционного дома Кристи… Действительно, разве не перебор – два трупа менее чем за сутки?

Да, многое, очень многое отменится и изменится по этой скорбной причине: эффект домино.

Да, изменится, а убийство Вольмана, которое даст толчок повальным изменениям в программах и графиках, произойдёт вскоре вот здесь – я пересёк пустынную в столь позднее время набережную, остановился у причала San Zaccaria; чёрная вода раскачивала огни.

Но пустота, едва разверзшаяся при сшибке разгорячённого сознания с ледяной непреложностью смерти, мало-помалу заполнялась и кое-какими вполне жизненными явлениями; как говорится, жизнь брала своё.

Над головой заблистали крупные звёзды.

И – лёгкая спичечка желтовато чиркнула по небу над невидимым горизонтом, громыхнуло.

С моря шла гроза?

Я всё ещё стоял на берегу, у причала – час ночи в нерешительности пробили мавры, пробили раз и словно бы звук споткнулся, – а уже сопереживал Бызовой и Загорской, которые после всего только что случившегося никак не могли заснуть в своих номерах, мысленно присоединялся к Головчинеру с Вандой, которые и не собирались спать: они нашли-таки открытое кафе на campo Santo Stefano и там, сбивчиво поминая Германтова, глушили до утра граппу, заедая обжигавший напиток резиновой пиццей. Гром громыхал над морем, гроза приближалась, но дождём так и не пролилась, а они пили, и Данька порывался читать стихи, хотя, кроме Ванды и сонной кассирши, не было слушателей в кафе. О, заглянем немного вперёд: он и через пару недель прочтёт стихи – «Смерть – это то, что бывает с другими» – на траурной церемонии в казённом зале крематория, где соберётся несколько притихших коллег-сослуживцев Германтова, а править бал будет ректор Академии художеств Мазилевский. Чуть в сторонке будут также понуро стоять Соснин, Ванда, отложившая возвращение в Калифорнию, да и сам Головчинер – пусть и связанный контрактными обязательствами с «Евротуром», он за свой счёт прилетит на церемонию из Венеции. Также привлечёт к себе внимание и рослый мужчина с военной выправкой, как перешёптываться будут коллеги Германтова, израильский офицер… Головчинер начнёт читать стихи после высокопарной речи Мазилевского, попрощавшегося с эпохой, но читать будет как-то длинно и нудно, запинаясь от волнения, и какая-то пожилая дама в шляпке с чёрной вуалеткой не вытерпит, зашикает; потом, при посадке в автобус, выяснится, что дама знала покойного по зеленогорскому пионерлагерю…

Да, вернёмся в Венецию: над телом Германтова ещё колдовали криминалисты, а Головчинер и Ванда бутылку граппы успели выдуть – пустоту огнём заливали.

И, как повелось, за смертью по силящейся воспрянуть и продолжиться жизни, как бы надсмехаясь над пустотой, пытавшейся сковать жизнь вселенской скорбью, поволочился уже забавно-нелепый предпохоронный шлейф.

Итак, Германтов – мёртв, а Вольман пока что жив, пока что он спит в своём роскошном номере в «Хилтоне-Киприани».

Впрочем, нам пока не до Вольмана.

Итак, ещё не рассвело, лишь мусорщики загремели тележками и бачками, с грохотом там и сям стали подниматься гофрированные стальные шторы лавок. Чуть попозже на сереньких улицах уже можно было бы повстречать невыспавшихся почтальонов, разносчиков газет, однако в то памятное для нас утро как бумажные издания, так и их электронные версии вышли в свет с изрядным опозданием, поскольку в редакциях намеревались броско подать главную новость ночи, а вот сколько-нибудь достоверной информацией не располагали.

На странную трагедию у Наполеоновского крыла Прокураций рискнула сколько-нибудь оперативно откликнуться лишь венецианская Il Gazzettino, хотя информации и у неё было с гулькин нос.

«Убийство в Венеции накануне аукциона» – такой жирной шапкой хотели было накрыть первую страницу Il Gazzettino, чтобы прихлопнуть двух зайцев сразу, совместив криминальную интригу с рекламой престижно-выгодного городского мероприятия, но затем, пронюхав о полицейских сомнениях, слово «убийство» после редакционных споров – наше дело ударить по глазам, а они пусть доказывают? Нет, осторожность возобладала, понятия не имели ведь на тот час, кто убит, если, конечно, вообще убит, – газетчики сочли всё же излишне категоричным. Но и с другим вариантом шапки всё получалось не слава богу – «Смерть в Венеции накануне аукциона» смутила редактора завышенно неоправданными, на его взгляд, литературными ассоциациями. Да и вспомнил выпускающий редактор, что саму тему усиления негативных настроений и ожиданий в связи с ростом криминала именно в Венеции, на которую намекала бы и такая обтекаемая шапка, мэр накануне сезона настоятельно советовал не муссировать, чтобы не отпугивать потенциальных туристов. Заголовок в итоге творческих мук получился каким-то пресным, но и этот заголовок, осторожничая, решили дать не по верху первой полосы, а пониже и сбоку, затем и боковую колонку подсушили, подсократили, итак, всего-то: «Смерть накануне аукциона».

Что дальше?

Шапку в следующем номере газеты, выпущенном назавтра, уже после убийства Вольмана – что само по себе как факт свидетельствовало о вопиющем росте криминала, – и тем более стоило бы приглушить; с учётом заголовка, который поставлен был накануне, шапку дали как продолжение комикса: «Смерть, отменившая аукцион»… Да, в известном отношении – как если бы предыдущий заголовок знал о последующем – получилось даже неплохо.

Отписались общими словами и – замолкли: о деле Германтова будто позабыли.

Правда, через пару дней после случившегося под Наполеоновским крылом Прокураций промелькнула заметка в одной из провинциальных французских газет – то ли в Руане, то ли в Тулузе. Заметку, названную «Загадочная смерть в Венеции», тиснул местный чудаковатый любитель искусств, похоже, поклонник германтовского дара: большую часть заметки по причине острого дефицита фактов составлял перечень германтовских книг, переведённых на французский язык.

А что же отечественные массмедиа?

Или – сколько-нибудь серьёзная бумажная пресса?

В кипящей Москве, по правде сказать, было не до участи Германтова. На внезапную смерть его попросту не обратили внимания: все прогрессисты были увлечены синими ведёрками, белыми ленточками и прочим протестным конфекционом. К тому же демократическая общественность – от офисного планктона до статусных борцов с режимом, по лестной самооценке общественности «все приличные люди» – готовилась взяться за руки и встать по дуге Садового кольца, чтобы…