Мёртвое море памяти - Елена Кузьмичёва

Страница 61

Архитектура памяти

Так проходили мои ночи, мои дороги. Я читал новые книги, делил жизнь на страницы и новые дороги уносили меня вдаль по тем же самым рельсам.

Я давно перестал строить планы. Вместо этого я погружался в ретроспекцию, создавая идеальный проект прошедшего. Я творил, подобно архитектору, потерявшему счет времени, подобно художнику, который зачеркнул на картине линию горизонта.

Идеальный проект, где я не был с Анной, где Тимур был рядом, где не было выдуманной смерти Аллы, где она не говорила: «ты забыл про браслет». Проект, где лужица крови распадалась на струйки и затекала в трещины черепа, и мужчина летел, – вверх, вверх, – влетал в проем окна и осколки за ним складывались в ровное стекло. Где туман рассеивался, и открывалась впереди бесконечная дорога. Где в поездах было пусто. Где шел снег, спадая с разлинованного проводами неба, где под этим снегом мы были вдвоем. Где вагонные составы не переезжали через людей. Где памятники были не просто камнем. Где мои шаги имели направление. Где я не убегал прочь, где не умирал внутри меня художник. Где не умирали птицы. Где люди просыпались с радостными глазами. Где во всем был какой-нибудь смысл.

ГДЕ?

Страница 62

Подъезжая к станции

Слушая стук колес и устремив рассеянный взгляд за окно, я вспомнил один из солнечных дней детства, когда катался с друзьями на велосипедах, и шины становились горячими от быстрых соприкосновений с сухим летним асфальтом. Разве мог я предположить, изо всех сил нажимая тогда на педали велосипеда, что окажусь здесь, что моя жизнь оборвется в пустоту, как книга, которая внезапной прихотью автора заканчивается на середине развития действия? Я смеялся вместе со своими добродушными друзьями, загорелыми мальчишками, и наблюдал за машинами, которые проезжали мимо, в противоположную сторону.

В противоположную сторону…

Проезжая по обочине дороги, над которой дрожал воздух, разве мог я предположить перспективы жизни, разве мог я допустить отсутствие перспектив? Если бы тогда я знал, что буду здесь, я бы упал с велосипеда и, разбив себе колени, оплакивал своё будущее.

В поезде напротив меня сидел мужчина с густыми, но аккуратными усами, он разворачивал газету, сосредоточенно наморщив лоб и надев очки в толстой чёрной оправе. Он начал читать, покашливая, низко склонившись над листом, крепко прижимая газету к столику широкими ладонями. На его светлых руках, с внешней стороны кисти, росли длинные тёмные волосы.

– Нет, вы видели это? – спросил он глубоким неприятным басом, чуть приподняв над газетой кисти рук, и чуть развернув ладони к верху, как-то неестественно разводя руками.

Я ответил, что нет, не видел. Он повернул газету ко мне и отчеркнул толстым жёлтым ногтем нужную часть полосы. Его удивила короткая заметка про погибшую в автокатастрофе молодую пару. Они попали в аварию, возвращаясь домой на такси. Скорая помощь приехала вовремя, но по дороге клинику, случилась ещё одна авария. Столкнувшись с автомобилем, машина скорой помощи перевернулась на дороге и, по инерции проехав ещё несколько метров, остановилась, – я представил себе пронзительный звук железа, летящего по асфальту, я представил себе… Молодые люди погибли на месте.

Прочитав, я поднял глаза на своего попутчика. Поразительно, – думал я, – какая игра случая. Уничтожающая игра обстоятельств, настойчивая смерть, словно вызов всем тем, кто говорил, что судьбы не существует.

– Вы верите в судьбу? – спросил я.

– Наша судьба – это разбитые дороги и неисправные машины скорой помощи, – сказал мужчина. Я не знал, что сказать в ответ. Откуда он знает, что на месте аварии была разбита дорога? Мы мыслим разными категориями. Сказать ему об этом? Впрочем, мне всё равно.

Мой попутчик тоже собирался выходить. Не глядя в окно, я ждал остановки, чувствуя, как поезд замеляет ход, подъезжая к станции. Я смотрел вниз неподвижным взором, не в силах оторвать глаз от пола. Мужчина громко смял газету и бросил её в тёмный пакет с мусором. Вы вышли из поезда и направились в разные стороны.

Страница 63

Маятник часов в безликом полдне

Город показался мне знакомым. Я решил, что это синдром заядлого беглеца, – все города смешались в один пестрый бессмысленный калейдоскоп, и я уже с трудом мог отличить один от другого. Я менял города, как меняют грязное белье.

В невыносимый полдень я медленно возвращался с берега реки, где чудом нашел отдаленный и безлюдный уголок. На песке лежало подгнившее бревно и волны подкрадывались к самым ногам. На улицах было нечем дышать. Рабочие, блестящие на солнце влажными спинами, укладывали асфальт. Один из них сидел на бордюре, укрыв плечи белой тряпкой, поджигал сигарету. Я мечтал о своей комнате, которая пустовала в прохладе задернутых штор на расстоянии получаса ходьбы.

Вдруг грубый мужской голос остановил меня на ходу, руки схватили за плечи, сжали кости до короткой боли.

– Постой-ка! Привет! Неужели ты?

Я недоумевал и с неприязнью разглядывал это обрюзгшее старое лицо. Спустя пару минут я вспомнил этого человека. Когда-то он был другом моего отца, часто бывал у нас в гостях и всё время приносил мне подарки. Он работал в суде, проводил экспертизы психического состояния преступников. Когда он переехал сюда, мы однажды приезжали к нему в гости. Мне было около семи лет. Тогда он мне нравился, потому что он приносил мне подарки, но теперь я видел пустое, заплывшее лицо, потерявшее всякое выражение. Глаза запали внутрь, как неисправные клавиши телефона.

– Вы изменились, – как-то бестактно произнес я, – ни за что бы вас не узнал.

– А ты остался прежним, – добродушно ответил он, видимо, прекрасно помня, каким неуклюжим ребенком я был.

Из вежливости он пригласил меня к себе, я хотел отклонить предложение, но он зачем-то настаивал, просил рассказать, как живут родители. И, хотя я ничего о них не знал, мне пришлось согласиться – из вежливости.

У него в кабинете висели посредственные серые часы с бликующим маятником, который навязчиво отсчитывал секунды, что я терял там. На стуле сидел упитанный лысеющий мужчина с улыбкой, словно приклеенной к лицу. Мне в глаз попала мошка. И сейчас, чувствуя резь под правым веком, я представлял, как муха умирает, задохнувшись моими слезами. Её крохотные черные лапки отделяются от тела и отплывают к уголку глаза. Какие-то слова проплывали мимо меня в открытую дверь за моей спиной. Я не утруждал себя реакцией. Я вспомнил потрескивающий мороз одного осеннего дня. Ранним деревенским утром я вышел за водой, и было слышно, как под сапогами потрескивали замерзшие, ещё пестрые листья, а полые лужи обманывали ноги тончайшим льдом на поверхности. Я вдыхал остывший за ночь воздух и чувствовал, как в легкие втекает непродолжительное осеннее утро, обреченное растаять под вновь взошедшим солнцем. Теперь это утро оказалось за непреодолимой стеной между прошлым и настоящим. Меня душили эти персикового цвета стены, глянцевый маятник, шарахающийся от воображаемой вертикали, этот неправдоподобный мужчина, чьи слова я не слышал за беззвучными криками о помощи тонущей мухи, которую я обрек неосторожными пальцами на соленую смерть. В пряном запахе только что заваренного не мной чая мне чудился аромат мелиссы, которую три месяца изнуряющего лета съедали маленькие блестящие жучки, а я смотрел и стряхивал пепел в горшок с пожелтевшей землей, и вздыхая, принимал смерть никчемного растения, которому перед самым моим отъездом суждено было воскреснуть и расточать свой ментоловый запах в опустевшей квартире, которую я тихо оставил, пустившись в безоглядное бегство от всего, что считал своим. Что считал бесконечным, как ту весну, что подарила мне мечту о чертополоховом поле. Как счастье за плотно задвинутыми шторами, где я с яростной надеждой на дождь глядел в стену, упираясь глазами в штукатурку. Блестящие капли застывали на поникших после грозы листьях. Двор был залит светом, хлынувшим с туч после обильного дождя. Наклеенная улыбка слетела со стареющего лица напротив. Я лениво наблюдал за движениями его пухлых губ и за безвольным взглядом, плавающим в пространстве. Какой из него психолог? Он говорит в пустоту, но думает, что его слышат. Но чтобы быть услышанным мало просто говорить.

Черное полотно траурной ткани накрыло оживающую мелиссу. Я на похоронах, в моих руках две розы, обжигающие ладони живыми зеленеющими стеблями, смеющимися над смертью, прежде чем лечь поверх мраморной плиты.

Фраза «до скорого, мне пора за работу» разлетается на слога и влетает в сознание побуквенно, теряя всякий смысл. Я собрал буквы в последовательность, и покинул мертвые стены персикового цвета. Солнце у парадного выхода застало меня врасплох, заблестев на пуговицах манжет. Ладони прошлись по влажным ветвям сирени и, мокрые, прижались к онемевшему лицу. Прочь.