Богословие красоты - Коллектив авторов

Вышесказанное очень важно. Прежде всего, отсюда вытекает, что в ЦД § 31.3 Барт также подразумевает analogia pulchritudo: аналогию между прекрасной формой божественной славы и прекрасной формой прославления.

В ЦД § 31.3 Барт утверждает, что божественная слава всегда имеет диалектическую форму «единства и различия», «простоты и множественности», «идентичности и неидентичности»[296]. По его мнению, наблюдателю она кажется чем-то отдельным, постижимым через наблюдение во всей полноте. Однако она представляет собой единство с единым и бесконечным божественным Бытием, а потому не может быть полностью постижима. Она ускользает от понимания и повергает в молчание. Барт приводит несколько примеров этой формы откровения Бога о себе. В Боговоплощении божественная природа есть не только единство, но и отдельное человечество Иисуса из Назарета. Каждое из божественных совершенств различимо, но все они едины с нераздельной божественным Бытием. По мнению Барта, эта форма открывающего себя божественного Бытия происходит из Троицы: Троица же существует как отдельные модусы Бытия, и каждый из них составляет единство с единой божественной Сущностью.

В ЦД § 31.3 Барт говорит о красоте не как о божественном атрибуте, а как о форме божественной славы. По его словам, «форма божественного бытия имеет и сама представляет собой…красоту»[297].

Бартовское понимание красоты представляется вариацией на тему томистской концепции, согласно которой, красота есть пересечение формы (species/gestalt) и великолепия (lumen/glanz). Есть некоторые указания, что Барт вполне отдавал себе в этом отчет[298].

К примеру, он считает свою концепцию красоты восстановлением средневековой концепции. «Мы говорим, что Бог прекрасен.

И тем самым, мы возвращаемся к церковному преданию, каким оно было до Реформации»[299].

Конечно, утверждение Барта о том, что божественная слава имеет единую и особую форму красоты, если вспомнить его аналогию между славой и прославлением, подразумевает: прославление также имеет единую и особую форму красоты.

В ЦД § 31.3 есть указания на то, что мы поняли Барта правильно. Он говорит, что письменные труды по богословию составляют часть прославления, которое совершает Церковь. «Именно когда мы собираемся в Церковь, и когда возвещается Слово … богословие делает свое дело … мы славим Бога … и становимся сопричастными Его самопрославлению»[300]. По его словам, в таких богословских трудах есть красота. «Богословие в целом, в своих частях и их взаимосвязи, в своем содержании … имеет особую красоту»[301].

Если мы с учетом вышесказанного рассмотрим отношение Барта к миру в ЦД § 31.3, оно предстанет перед нами совсем в ином свете, чем при расхожем понимании. По сути Барт говорит, что прекрасная форма мира – это аналогия (или во всяком случае, может быть аналогией) божественной красоты.

В ЦД § 31.3 Барт говорит, что мир прославляет Бога[302]. По его мнению, все бытие свидетельствует о божественной славе. «Нет сферы на небесах или на земле, которая даже здесь и теперь не была бы … полна славы Божией». «Творение … никогда не прекращалось … и в нем отражается слава Божия». «Все твари … обретают свое бытие и существование в движении этого божественного самопрославления». Однако Барт полагает, что это свидетельство и сопричастие происходит «втайне». Как правило, оно незримо для человеческих очей. Но когда Бог открывает Свое Бытие во Христе, оно актуализируется, становится зримым отражением этого света. Барт говорит: «Лишь в свете … Иисуса Христа … мы можем … сказать, что существует этот отголосок …данный сотворением … glorificatio, которое … проистекает из gloria Dei и сопричастна ей».

Конечно, утверждение Барта о том, что мир прославляет Бога – в свете нашего предыдущего рассуждения, – требует вывода: с его точки зрения, прославление миром имеет единую и особую форму красоты, которая есть аналог божественного.

Более того, бартовский тезис о прославлении миром Бога подразумевает, что прекрасная форма мира есть подобие божественной красоты в двух особых смыслах. Во-первых, зримые формы красоты или единой и особой формы в мире – это сокрытая аналогия божественной красоты. Как мы уже видели, идея Барта о прославлении миром Бога означает, что все бытие свидетельствует о божественном или подобно ему. Отсюда вытекает, что случаи красоты или единства и многообразия в мире также суть отголосок божественного. Впоследствии (ЦД III/I) Барт выскажется недвусмысленно. Он скажет, что в свете божественного откровения во Христе мы можем видеть, что случаи «порядка, красоты и целесообразности» в мире свидетельствуют о Боге или «прозрачны» для Бога[303]. Это случаи красоты или единой и особой формы в мире, которые зримы для всех людей, но взаимосвязь которых с божественной красотой актуализируется и становится зримой лишь когда Бог открывает Себя в Иисусе Христе.

Бартовский тезис о прославлении миром Бога также подразумевает, что все бытие втайне эстетично: оно имеет сокрытую единую и особую форму красоты, которое есть аналогия божественной красоте. Из представления Барта о мире как об образе Божьем логически вытекает, что мир имеет единую и особую форму. Получается, что зоркому наблюдателю мир представляется особым, то есть полностью тварным. Однако он и един с божественным. Согласно определениям самого Барта, он имеет красоту формы, которая есть аналог прекрасной форме божественной славы. Это единая и особая форма красоты, связанной с божественным, которая становится зримой лишь в мгновения самопрославления Бога во Христе.

Важно подчеркнуть: по Барту, хотя с объективной или божественной точки зрения, прекрасная форма мира есть аналог божественной красоты, с человеческой точки зрения, она лишь может им быть. Если зримость прекрасной формы мира разная в каждом из вышеописанных случаев, в обоих случаях ее взаимосвязь с божественной красотой не самоочевидна. Она актуализируется и становится зримой лишь в событии божественного самопрославления во Христе.

На протяжении пятидесяти лет понимание бартовской концепции красоты Бальтазаром практически не оспаривалось в богословии: считалось, что Барт говорил лишь о богословской красоте. Мы предложили альтернативное понимание вопроса. Мы показали: если рассматривать его концепцию красоты в свете славы, получается, что он верит и в красоту богословия, и в красоту мира, причем вторая аналогична первой. В заключение я хотел бы вкратце показать, что эта альтернативная интерпретация органичнее всего соответствует бартовскому корпусу: она сообразна высказываниям Барта, которые иначе необъяснимы.

Начнем с ЦД § 31.3. Здесь Барт делает ряд замечаний, которые не имеют смысла, если не считать, что для Барта красота мира может быть подобием божественной красоты. Показательны три примера. По словам Барта, Бог «не только источник всякой истины и всякой благости, но и источник всякой красоты»[304]. Более того, в одном месте Барт утверждает, что хотя единая и особая форма божественной славы есть единственная совершенная форма красоты, могут быть и другие, несовершенные, случаи этой единой и особой формы красоты. «Вопрос состоит не в том, могут ли существовать другие примеры такого единства и различия. Разумеется, могут. Вопрос в другом: … где совершенное? … Лишь форма божественного бытия имеет божественную красоту»[305]. В третьем и последнем отрывке из ЦД § 31.3 Барт подходит удивительно близко к разъяснению analogia pulchritudo. Он заявляет, что красота Христа есть критерий всякой красоты, и следовательно, представления о красоте в культуре и философии должна выверяться по нему. Барт прямо пишет, что когда красота культуры или философии санкционируется-таки этим критерием, она должна восприниматься как отражение божественной красоты. «Наши тварные представления о прекрасном, отталкивающиеся от тварного, могут заново обрести или не обрести себя в божественном бытии. Если это происходит … они … также …. описывают Его бытие»[306].

Знаменитые замечания Барта о Моцарте в ЦД III/3 также представляют существенную сложность для тех, кто солидарен с бальтазаровским прочтением Барта. В прекрасной форме музыки Моцарта – одной из культурных форм красоты, – Барт усматривает аналогию форме божественного промысла[307]. В музыке Моцарта есть и светлые, и темные тона, но она всегда светлая. По мнению Барта, это образ божественного промысла: в мире есть и хорошие, и плохие вещи, но все происходит в соответствии с благой волей Творца. Последователям Бальтазара остается лишь списывать это неудобное для них противоречие пристрастием Барта к Моцарту[308].

Однако, как видим, отрывок хорошо согласуется с бартовским богословием красоты.