Любимые дети - Руслан Тотров

— Нет, — отвечаю, — я был вторым.

— Первый ребенок — это счастье, — произносит он мечтательно.

— Простите, — прерываю его, — но я вынужден задать вам нелицеприятный вопрос.

— Пожалуйста.

— Зачем же вы отказались от своего счастья?

— М-да, — вздыхает он. — Разве я отказывался? Ну, не сошлись мы характерами с Фирузой — что тут особенного? Люди и до нас расходились и будут расходиться, по все это можно делать по-человечески. А у Фирузы одно было на уме — отомстить. То, что она от помощи отказалась, денег не брала — это еще полбеды. Но она ведь дочь против меня настроила. Зачем, спрашивается? Чтобы показать мне, какой я подлый? Но в чем моя вина? Ушел к другой женщине? — он снова вздыхает: — Сердцу ведь не прикажешь… Уж лучше бы она подстерегла меня где-нибудь и зарезала, честное слово!

— Повесила, распяла, отравила, — перечисляю возможные варианты. — Вряд ли вам понравилось бы это.

— Ну, и чего она добилась в конце концов? — сердится он. — Кем вырастила дочь? — головой сокрушенно покачивает. — Как-то я пришел на эти гимнастические соревнования, посмотрел на Зарину и чуть не заплакал. Красивая взрослая девушка кувыркается, как маленькая, позорит себя перед людьми… Вот и докувыркалась…

Только бы не заплакал, опасаюсь, но он говорит вдруг спокойно.

— Подождите минутку, со знакомым поздороваюсь.

Навстречу нам идет человек средних лет, ведет хорошенькую девочку лет трех, внучку, наверное, а может быть, и дочь, и Герас наклоняется к ней, улыбаясь умильно:

— Здравствуй, Мадиночка.

Я прохожу мимо них, останавливаюсь неподалеку, ожидая, и слышу тоненький голосок:

— Здравствуйте.

Герас выпрямляется и, обменявшись рукопожатием то ли с дедом, то ли с отцом девочки, говорит:

— Ну, и мороз.

— Да, — отвечает тот, — таких холодов у нас еще не было.

— Были. В тридцать втором году.

— В тридцать третьем.

— В зиму с тридцать второго на тридцать третий.

Они говорят об этом не походя, как другие, а солидно и основательно. Стоят, оба невысокие, упитанные, краснощекие, и ведут разговор о стихийных явлениях. Когда тема исчерпана, они умолкают на мгновение и переходят к следующей.

— Как ваше здоровье? — спрашивает Герас.

— Ничего, спасибо, — с чувством отвечает его собеседник. — А ваше?

— Спасибо, ничего. А как здоровье супруги?

— Ничего. А вашей?

— Спасибо. Ничего.

Это не пустой, не светский разговор, понимаю, и о погоде, и о здоровье они толкуют но-хозяйски и на земле стоят по-хозяйски, крепкие, основательные мужчины.

— А ты как поживаешь, Мадиночка? — интересуется Герас.

— Хорошо, — нараспев отвечает девочка.

Он достает бумажник, вынимает из него десятирублевку, наклоняется к Мадиночке и засовывает дензнак в кармашек ее красивой цигейковой шубки.

— Не надо, — говорит то ли дед, то ли отец, — у нее все есть.

— Ничего, — отвечает Герас, — пусть у нее будут свои деньги, они ей не помешают. — Наклонившись к девочке, он улыбается: — Правда, Мадиночка?

— Правда, — пищит та.

— Скажи дяде спасибо, — подсказывает то ли отец, то ли дед.

— Спасибо, — слышится писк.

Герас делает шаг в сторону, уступая им дорогу:

— Счастливого пути.

— Всего хорошего.

— Передавайте привет супруге.

— И вашей передайте.

ДРУГИЕ ЛЮДИ, ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.

Они расстаются, и, когда Герас подходит ко мне, я спрашиваю, не сдержав любопытства:

— Кто это был?

— Деловой человек, — уважительно произносит он.

Мы идем по тротуару, и я думаю о Мадиночке, у которой есть теперь ВСЕ и еще десять рублей впридачу, а Герас, настроившись, видно, на новый лад, говорит вдруг:

— Хочу вам сказать кое-что, только не обижайтесь ради бога.

— Ладно, — отвечаю, — попытаюсь.

— Прежде чем встретиться с вами, я расспросил кое-кого, и мне сказали, что вы конструктор, изобретатель, что у вас светлая голова…

— Тут есть преувеличение, — усмехаюсь, — но не обидное, скорее наоборот.

— И на такой хорошей голове, — продолжает он, — вы носите, как школьник, обыкновенную кроличью шапку.

— Как-то не думал об этом, — теряюсь.

— Люди все замечают, — говорит он, — а шапка у нас, осетин, не последняя вещь, вы и сами это знаете.

— Так, — киваю, — и что же мне делать теперь, как жить?

— Очень просто, — отвечает он. — Я позвоню нужному человеку, и он достанет вам ондатровую шапку. С переплатой, конечно, но недорого — рублей сто пятьдесят, не больше.

— Вы знаете, — говорю, — сто пятьдесят — это больше моего месячного оклада.

— Ну-у, — улыбается он игриво, — значит, у вас есть еще какой-то родничок.

— Ни родничка, — веселюсь, — ни ручейка, ни струйки. Так что спасибо вам большое, но я похожу пока в кроличьей. А там, глядишь, и зима кончится.

— М-да, — произносит он угрюмо и умолкает.

Подходим к мосту — мне направо, ему прямо, — и он говорит, остановившись:

— У меня есть к тебе просьба, Алан.

Определив мое

СОЦИАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ,

он решил обращаться со мной на «ты».

— Слушаю тебя, Герас, — отвечаю небрежно. Он озадаченно смотрит на меня, и, чтобы успокоить его, я добавляю: — Считай, что мы выпили на брудершафт.

Он молчит, не зная, видимо, как реагировать на эти слова, молчание затягивается, и я вынужден прийти ему на помощь.

— Так что за просьба? — спрашиваю.

Хочет, наверное, чтобы я помирил его с дочерью, предполагаю, ввел его в покинутый им некогда дом.

— Есть один старик, — отвечает он. — Вылечивает таких больных, от которых отказываются врачи.

Ах, вот оно что!

— Да, мне уже говорили о нем, — усмехаюсь. — Где он живет, старичок-то? То ли в Хумалаге, то ли в Зарамаге? То ли в Садоне, то ли в Ардоне?

Я уже слышал об этом старике, если вы помните.

— Зря смеетесь, — качает он головой. — Народная медицина сейчас в почете. В травах и кореньях живая сила скрыта.

— Ладно, — киваю, — не уговаривайте. Я и сам уважаю всякого рода лекарей-знахарей-шарлатанов. Так где он живет все же?

Ловлю себя на том, что хоть и вскользь, мимолетно, но в голове моей хорошей все же мелькает надежда на чудо. Извечная, подспудная надежда человеческая.

— Я пришлю машину и оплачу все расходы, а ваше дело — поговорить с Зариной. Фируза считает, что только вы можете оказать на нее влияние… Ей, конечно, не надо знать, что все это идет от меня, а то она и слушать не захочет, сразу откажется.

— Хорошо, — соглашаюсь, — будем считать, что старичка нашел я.

— Если он ей поможет, — веселеет Герас, — то можно будет открыть правду.

Вследствие чего произойдет примирение.

— А если нет? — интересуюсь.

— Машина будет завтра или послезавтра, — обходит он мой вопрос. — Шофер знает, куда ехать, уже возил туда людей.

— Завтра или послезавтра, — повторяю, и слышится мне голос Васюрина: «К работе можете приступить хоть сегодня, тем более что она срочная», и, устыдившись сравнения — Зарина и амортизационное устройство, я говорю:

— Ладно, сделаем.

— Я уточню срок и вечером позвоню вам. Фируза дала мне ваш телефон.

Он протягивает руку:

— Всего хорошего. Приятно было познакомиться.

— Мне тоже. Счастливого пути.

Ему прямо, а мне направо, и когда он отходит немного, я окликаю его:

— Герас!

Он не слышит меня.

— Привет супруге!

Он не оборачивается.

— Привет детишкам!

Он ускоряет шаг.

Погода для прогулки холодноватая, и, дойдя до остановки, я сажусь в трамвай и попадаю к самому началу представления.

Впереди, под табличкой «Для инвалидов, престарелых и пассажиров с детьми» сидит на вполне законном основании пожилая дородная женщина в пуховом платке. Рядом стоит молоденькая, совсем еще девчонка, держит за руку сынишку лет пяти. Тут же, возвышаясь над ними, стоит другая пожилая женщина, долговязая и худая, в потертой шляпке из искусственного меха, стоит и пристально, испепеляюще смотрит на сидящую и, не выдержав наконец, заявляет требовательно:

— Могли бы посадить ребенка себе на колени!

— Я уже приглашала, — отвечает женщина в платке, — но мамаша отказалась.

— Если человек деликатным — значит, на нем верхом надо ездить?! — настаивает женщина в шляпке.

— Она больше тебя о ребенке думает, так что не вмешивайся! — осаживает ее женщина в платке.

Обе говорят с чудовищным акцентом, но по-русски, потому что население трамвая многонационально и каждой хочется быть понятой всеми, склонить на свою сторону общественное мнение.

— Все должны думать о детях! — заявляет женщина в шляпке.

— Правильно! — кивает женщина в платке. — Только ты почему-то не кормишь чужих детей, а только своих!

— Откуда вы знаете мое положение?! — возмущается женщина в шляпке.