Любимые дети - Руслан Тотров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хорошо, — слышу, — я поняла, спасибо.
— Спокойной ночи, — прощаюсь, — до завтра.
— До свиданья, родная, еще раз спасибо тебе.
Обласканный, я валюсь на раскладушку, досматриваю телепрограмму — песни и танцы Острова свободы — и вспоминаю Хетага, который скоро уедет туда, под пальмы, и напишет мне письмо: «Так, мол, и так, живу на Кубе, строю элеватор. А ты как поживаешь?», и точно такое же письмо получат полковник Терентьев и младший лейтенант Миклош Комар, и, может быть, это произойдет в один и тот же день, и мы задумаемся одновременно каждый о себе:
А КАК ЖЕ, СОБСТВЕННО, Я ПОЖИВАЮ?
Встаю, иду в санузел свой совмещенный, умываюсь на сон грядущий, стелю постель, а экран голубой все еще светится, диктор — программу вещает на завтра, но не для меня уже, чувствую, телевизионный уют мой кончился — это была передышка, спячка на ходу, антракт перед следующим действием, — и я не знаю, состоится ли поездка к знахарю, и не знаю, как будет выглядеть в окончательном варианте амортизационное устройство, которое чем дальше, тем меньше нравится мне, и надо будет поговорить с отцом о Таймуразе — пусть женится, улыбаюсь, а то опять муравейник притащит, — и слышится мне голос Васюрина: «Амортизационное устройство находится пока в эмбриональном состоянии» и голос Майи: «У нас любовь», и я задумываюсь с грустью — может, так оно и есть? может, заигравшись, мы прозевали что-то? — и слышу голос Светланы Моргуновой: «В 19.30 мы будем передавать прямой репортаж с первенства СССР по хоккею с шайбой. Играют ЦСКА и СКА «Ленинград», и выключаю телевизор: нет, не для меня эти буллиты, жизненный ритм мой не совпадает с телевизионным. Гашу свет, укладываюсь, ворочаюсь, устраиваясь поудобнее…
Утром в 9.00 выхожу из дому и вижу у подъезда такси. Открываю дверцу, спрашиваю водителя:
— Вы от Гераса?
— Да, — кивает он, пожилой и степенный, — только о нем ни слова.
— Слышал, — говорю, — информирован.
Едем по городу, и я обдумываю, репетирую про себя роль, которую мне предстоит сыграть сейчас в спектакле для единственной зрительницы, которая должна не только принять мою игру, но и сама войти в действие и, мало того, стать главной его участницей, если не героиней, и только это условие определит успех или провал моего представления. Подъезжаем к дому ее, останавливаемся, и я, не зная, как буду встречен, предупреждаю на всякий случай таксиста:
— Придется подождать.
— Это меня не волнует, — отвечает он. — Машина оплачена на сутки вперед.
Поднимаюсь на третий этаж, звоню, и Фируза открывает мне, и я, исполнитель и действующее лицо одновременно, вхожу, веселый и шумный, здороваюсь жизнерадостно, чуть ли не по плечу похлопываю несчастную женщину, и она глазами показывает мне на дверь — туда! — и я берусь за ручку и вопрошаю громогласно:
— А где Зарина?! — и, открыв дверь, улыбаюсь ей, сидящей в кресле, протягиваю руку, словно мы друзья-приятели: — Здравствуй! — и она растерянно протягивает мне свою, а я, войдя в раж, выкрикиваю нахально-приказным тоном: — Собирайся, едем к знахарю.
— Что?! — изумляется она.
— К знахарю! — повторяю. — К целителю.
— Вот и до этого я дожила, — вздыхает она, а в глазах ее боль, но и надежда в глазах затеплилась, и, уловив это, я дожимаю, не давая ей опомниться:
— Официальная медицина — это хорошо, но народная — лучше! В травах и кореньях, как сказал одни мой знакомый, живая сила скрыта!
— К знахарю, — произносит она, словно раздумывая вслух. — А это, пожалуй, интересно.
— Конечно! — ликую. Меня и такой оборот устраивает. — Будет, что вспомнить потом! Живой колдун, привет из доисторических времен!
— А где он живет? — спрашивает она.
— Это не имеет значения! — отмахиваюсь. — Одевайся побыстрее, машина ждет!
— Какой-то вы механизированный, — улыбается она наконец, — всегда вас ждет машина.
И вот уже мы едем, весело, не то, что в прошлый раз, хоть места занимаем те же самые — мать с дочерью сидят сзади, а я впереди, рядом с водителем, сижу и дурачусь, продолжая тему:
— Высшей научной степенью скоро будет не доктор, а шарлатан. Послушайте, как звучит: шарлатан медицинских наук, шарлатан физико-математических…
Мать и дочь смеются, а таксист, глядя на них в зеркальце, укоризненно покачивает головой:
— Зря смеетесь. Этот человек многих поставил на ноги.
А дорога тянется вдоль горного хребта, погода солнечная, и заснеженные вершины блистают в морозном небе, как в рекламном интуристовском проспекте.
— Как давно я не была в горах, — вздыхает Зарина. — Буду ли еще когда-нибудь!
— Обязательно! — восклицаю. — Весной, как только зазеленеет трава, как только распустятся листья на деревьях, я повезу тебя в Куртатинское ущелье, покажу дом своих предков, нашу крепостную баш…
Умолкаю, смутившись, словно фальшивую ноту взяв — ах, повторяюсь я, повторяюсь! — но никто не требует от меня продолжения: вдали показались первые дома, село, в которое мы едем, и все молчат, видя конец пути, тревожась и надеясь.
В Куртатинское ущелье мы ушли — мать, Чермен и я, — когда немцы вплотную подступили к Осетии. Шли, впрочем, Чермен и мать, меня попеременно несли на руках, так мал я был и беспомощен. Но и хоть было мне от роду всего пять месяцев, но в память мою врезались и черная толпа беженцев, бредущих по дороге, и блеянье гонимых овец, мычанье коров и лай обезумевших собак — люди шли в горы, туда, где не раз уже спасались от нашествий.
Слышу — мать вступает, слышу голос ее:
«Ты не можешь этого помнить. Это мы тебе рассказали, Чермен и я».
«Вы и должны были рассказать, — отвечаю. — Ваша память — лишь продолжение о б щ е й памяти».
«Я не хотела уходить из села», — вздыхает она, словно винясь.
«Да, — подтверждаю, — потому что дед решил остаться».
«Норовистый был старик, — улыбается она, — гордый».
«Ты жена красноармейца! — ворчал он, чуть ли не выталкивая ее за порог. — Тебе нельзя сдаваться врагу!»
«А ты отец красноармейца! — упиралась мать. — Если уходить, так вместе».
«Нет! — стоял он на своем. — Не для того я строил этот дом, чтобы всякий, кому захочется, хозяйничал в нем!»
«Хоть ты скажи ему!» — мать пыталась воздействовать на свекровь, на бабушку мою, но та, мягкая и застенчивая даже в старости, лишь улыбнулась в ответ:
«Что я могу сказать? Где он, там и я».
Не знаю, каким представлялся деду враг, который норовил вломиться в наш дом — косматым ли дикарем, в звериной шкуре или всадником на косматом коне, — но встретить его дед собирался, как подобает мужчине, хоть башен крепостных на равнине не строят…
Однако врага своего деду не довелось увидеть.
Немцы вошли в село без боя и вскоре ушли без боя, но прежде чем войти, они, словно предчувствуя сопротивление, пальнули разок из пушки, всего лишь раз, для острастки, и единственный снаряд этот разорвался в нашем дворе, возле дикой груши, а дед мой и бабушка собирали в это время падалицы…
Самый крупный осколок попал в саму грушу, но она выжила, только шрам остался на стволе, только шрам, а плоды ее, баловство зеленое, всю войну были нам пищей.
Подъезжаем к невысокому саманному дому, крытому веселой красной черепицей, останавливаемся, и шофер наш, проводник и посредник, выходит из машины и направляется во двор, в дом, и я выхожу, но не иду за ним, а у машины прохаживаюсь, черепицу разглядываю, которой не делают больше: шифером кроют, серостью стандартной. Ждем, и вскоре таксист возвращается и тоном человека, провернувшего нелегкое дельце и чувствующего себя благодетелем, произносит устало:
— Заносите, — поправляется тут же: — Заходите, — но слово сказано уже, и тревога в глазах Зарины сменяется унынием, и, боясь, что она передумает в последний миг, и сожалея о том, что ввязался сам и ввязал ее в эту авантюру, я открываю дверцу и улыбаюсь притворно и приторно, наверное:
— Вперед! На свидание с колдуном!
Беспомощно глянув на мать, Зарина подается ко мне, и я принимаю ее, беру на руки, несу, а Фируза, опередив меня, открывает калитку, придерживает ее, и я вхожу и вижу просторный, чисто выметенный двор, поднимаюсь на крыльцо, на веранду, тоже прибранную и просторную, а мне пучки сушеных трав мерещились, коренья, сухие змеиные головы и летучие мыши, прицепившиеся к черному, бревенчатому потолку, и, поднявшись, вижу хозяина, лекаря-знахаря-шарлатана. Он стоит в глубине веранды, седоусый и седобородый, чем-то похожий на Урызмага из Барзикау и на моего отца одновременно, стоит, и взгляд его небольших зеленоватых глаз проницателен и спокоен.
— Мир дому вашему, — говорю, а Фируза, улыбнувшись просительно и смущенно, добавляет:
— Пусть только счастье переступает ваш порог.
Едва кивнув в ответ, он показывает на дверь, ведущую в комнату:
